Кому на Руси жить хорошо? Часть 2. Торжество справедливости / 1 Января 1931 / История Ульяновска / Годы и люди

Карточная система была введена во всех городах СССР в начале 1929 года. Сначала по карточкам отпускался только хлеб. Затем последовало нормированное распределение и других продуктов: сахара, мяса, масла, чая и так далее. Вот и сокращение пайков тоже началось с хлеба.

То, что до недавнего времени жители Ульяновска жировали, выяснилось, скорее всего, во время приема-передачи дел в связи с ликвидацией округа. Оказалось, что нормы хлебного пайка для перечисленных категорий были завышены сверх установленных краевыми инстанциями и Наркомснабом, вследствие чего ульяновский тоготдел незаконно отпускал для названных групп увеличенные пайки, допустив таким образом перерасход 393 тонн хлеба.

«Дальнейшее незаконное распределение ничем не обоснованно и терпимо быть не может. По всем городам эти группы пользуются такими же номами, какие мы вводим», – – говорилось в уведомлении. Отныне паек приводился к общему знаменателю и ульяновцы переставали выделяться на общем фоне своей вызывающей сытостью. А чтобы они, прониклись важностью момента торжества социальной справедливости, горком поручил всем партячейкам провести широкую разъяснительную работу о необходимости уменьшения пайка, а также «быстро реагировать на все обывательские, несоветские выступления и разговоры и немедленно их разоблачать».

Одновременно с сокращением нормы хлеба, выдаваемой в одни руки, падало и его качество. «За последнее время выпечка хлеба в пекарнях ухудшилась, – сообщало ОГПУ. – Среди рабочих пекарен труддисциплина пала, идет поголовное пьянство. Надзора со стороны заведующего производством по хлебопечению нет никакого. Правление ЦРК (центрального рабочего кооператива) в пекарни не заглядывает и не интересуется постановкой работы последних».

А еще эти же горе кооператоры сгноили около 12 тонн моркови, купленной ими в Сельди, в тамошнем питомнике Союза «Плодогород» и сваленной в две огромные кучи в сыром подвале, арендованном у продавца. В результате такого хранения столовые сорта, то есть предназначавшиеся для пропитания трудящихся, оказались уничтоженными на 90 процентов. А семенные – на 50-80.

Всю эту гнилую массу прямо в подвале вяло перебирали шесть работниц, срезая с них гниль. А оставшуюся более или менее уцелевшую часть ЦРК вывозил в город на свой склад. Там морковь солили и пускали дальше, для общественного питания, причем без всякого санитарно-врачебного контроля.

«Такого базара Ульяновск не видел много лет»

Однако, несмотря ни на что, люди ждали праздника. Пусть хлеба мало, пусть он плохой, пусть приходится есть гнилую морковь, зато впереди – Светлое Рождество! Как ни старалась власть искоренить этот опиум из народа, но заставить его забыть Бога никак не удавалось. «Как бы нас ни притесняли, а религию они не убьют», – судачили обыватели. Поэтому именно религиозные праздники по-прежнему оставались для большинства главными, если не единственными. Особенно, Рождество. Вот и в тот год с самого начала января на городских базарах стало особенно многолюдно. Из пригородных деревень потянулись крестьянские обозы. «2 января подвоз продуктов на рынке достиг до большего размера. Постоялые дворы всего города не могли вместить всех приезжих. Больше всего были с хлебом, цена которого упала до 8-9 руб. за пуд вместо 12-13 рублей. Пшено стало 12 руб./пуд. Очень много семячек. Масла и других продуктов было так много, что Ульяновск такого базара не видел несколько лет», – сообщалось в специальной рабочей сводке № 2 Ульяновского ГО ОГПУ за 8 января.

Мяса, по информации чекистов, было меньше. Может быть потому, что его везли тайно, спрятав в санях под соломой, и торговали из-под полы. В городе даже образовался нелегальный мясной рынок, тянувшийся по всей Новосадовой улице (ныне ул. Кирова) от завода «Металлист» до электростанции (от современной остановки «4-й микрорайон» до «Речного порта»). Горожане останавливали сани, ехавшие по улице, и спрашивали, нет ли мяса на продажу. Возы сворачивали на обочину и тут же вокруг них собирались очереди. Мясо мигом разлеталось по обывательским кошелкам по цене 3 – 3,5 рубля за кило «без всякого веса, на совесть крестьянина».

Такая стихийная и бесконтрольная торговля была грубейшим нарушением соответствующего постановления Ульяновского Горисполкома, но ни покупатели, ни продавцы не обращали на это никакого внимания. Первым важно было «достать» мясо подешевле, а вторым – побыстрее продать его, пусть даже без контроля и разрешения сельсовета, зато по более или менее адекватной цене. Лишь бы не сдавать за бесценок государству по твердым, но минимальным ценам в рамках заготовительной кампании.

Ее план на первый квартал 1931 года, еще только-только верставшийся Торготделом, уже предусматривал «контрольные цифры», значительно превышавшие все предыдущие твердые задания. И это при том, что никто – ни Райторготдел, ни сами заготовители, не имели точных сведений о фактическом наличии скота в деревне и ориентировались на данные полугодичной давности. То есть плановые показатели, которые «спускались» сельсоветам, во многом были взяты, что называется, с потолка и мало соответствовали реальным возможностям крестьян.

Кроме того, при планировании принимались во внимание результаты предшествовавших заготовительных кампаний: кто таковые выполнил, а кто сорвал. В результате сельсоветы, всегда и аккуратно сдавшие скот, получали задания в той же пропорции, что и те, кто имел задолженность по предыдущим заготовкам.

В сложившихся условиях, подобный бардак в сочетании с твердыми, но низкими ценами лишал крестьян малейших стимулов к участию в госзаготовках, толкая на «хищнический убой скота» и немедленную его продажу на нелегальном рынке.

А горожане, точнее, горожанки, получили возможность запасаться к празднику продуктами по ценам, более или менее доступным для семей рабочих и служащих, которых, главным образом, и накрыло «выравнивание» пайков. Неудивительно, что эта тема стала главной в базарных пересудах. Но не только эта.

Поскорей бы война

«Ничего, скоро начнется война и их всех все равно передавят! Скоро, скоро царство их закончится», – злорадно пророчествовала в очереди за спиртом некая Ковалева с Большой Конной (ныне ул. Шевченко), подразумевая под «ними» представителей власти.

Народные мечтания о скорой и неминуемой войне витали не только в базарных очередях, но и в рабочей среде, где некоторые представители «правящего класса» тоже грезили о долгожданном разгроме вроде бы своего, пролетарского государства.

«Рабочему при соввласти трудно становится жить, – рассуждал, например, столяр по фамилии Муратов. – Сколько у меня есть знакомых, с кем ни поговорю, все поголовно против советов», – утверждал он.

По его словам, уже этой весной все ждали войну, причем, бескровную, потому что ни крестьянство, ни рабочие воевать за эту власть не станут. А если их погонят в бой насильно, то красноармейцы сразу же начнут сдаваться в плен полками, как австрияки в Германскую.

– А все почему? – Спрашивал собеседников Муратов. И сам же отвечал, – да потому что политика Сталина неправильная! Вот при Ленине жилось лучше. Тогда на дневной заработок в три рубля можно было купить и муки, и мяса. А теперь и на пять ничего не достать, потому что нет ничего. Хлеба уже дают 300 граммов, а будет еще хуже, – пророчествовал плотник, проявляя при этом недюжинную политграмотность: «И Рыков, и Бухарин, и другие уклонисты правильно говорят, что так жить нельзя, – ссылался он на авторитеты. – Что рабочего необходимо снабжать всем, что ему нужно и поддержать крестьянство, которое сейчас, из-за проводимой по отношению к нему политики, настроено против советской власти, и поддержки от него в будущей войне ждать не приходится. И не только от крестьян. Вон и в очередях открыто ругают советы, и говорят: «Хоть бы скорей война. Тогда советскую власть разобьют и станет лучше».

Подобным же образом был настроен и жестянщик Сорокин, работавший в одной из городских артелей и проживавший на улице Московской (ныне ул. Ленина) в доме № 59а. В разговорах с товарищами Сорокин утверждал, что если война и будет, то обязательно весной и продлится она не более трех месяцев, потому что ее ждет разоренное колхозами крестьянство и не организованные рабочие, которых, в отличие от организованных, снабжают очень плохо. Потом, считал он, 85 процентов коммунистов расстреляют, а пятнадцать оставят. Это будут те, кто, несмотря на партбилет, работал против власти.

– И на помощь зарубежных рабочих надеяться нечего, – рассуждал жестянщик, – Газеты врут, будто там живут плохо. Чего ж тогда за сколько лет больше ни в одно государстве советская власть так и не пришла? – Ехидно разоблачал он большевистскую пропаганду. – Вот то о и оно! А советскую власть иностранцы точно разобьют! – Не оставлял сомнений артельщик Сорокин.

При всей кажущейся анекдотичности подобных прогнозов, само их наличие служило довольно тревожным признаком. Люди оказались настолько враждебны к власти, что готовы были избавиться от нее даже с помощью иностранных штыков, видя именно в этом долгожданное торжество справедливости.

Почтовый бунт

Однако одними лишь разговорами дело не ограничивалось. В число тех, чей семисотграммовый паек сократился, попали и работники почты – письмоносцы, ответившие на это «недоброжелательным отношением к своей работе» вплоть до массового отказа от таковой. Например, когда 7 января заведующий газетным подотделом Ульяновской почтовой конторы, поручил письмоносцам сфальцевать газеты, предназначенные к разноске, все двадцать работников категорически отказались это делать. «Раз вы урезаете наш хлебный паек, платите мизерное жалования в 45 рублей, заставляя ходить в разноску по 10-12 часов в день, на наши просьбы не обращаете внимания, то и мы фальцевать газеты больше не будем. Тем более, это не входит в наши обязанности», – заявили заведующему работники Ваклин, Модин, Кулаков, Буланов, Воронин и Еремеев.

А последние трое вели среди своих коллег и прочих почтовых служащих разговоры о том, что советская власть, вместо того, чтобы увеличить норму питания, наоборот, только уменьшает ее. «Разве это правильно, когда у мужика взяли хлеб по 75 копеек за пуд, а ЦРК его продает по той же цене, но уже за килограмм! Разве это не грабеж? А мы, получая 45 рублей, платим за хлеб по 12-15, – возмущались письмоносцы. – Надо организованно добиться увеличения зарплаты и приравнивания нас к группе индустриальных рабочих», – призывали смутьяны. А самый активный – Буланов, призывал к тому, чтобы отпуска письмоносцам давали не как всем, в течение всего года, а исключительно летом, и чтобы, отработав положенные 8 часов в день, они заканчивали работу независимо от того, все ли письма и газеты успели разнести.

Расценивая подобное отношение почтальонов к своим обязанностям, как рваческое, чекисты вынуждены были признать, что в подобных взглядах Буланов не одинок. Его поддерживал, например, Михаил Козлов, кстати, недавно принятый кандидатом ВКП(б).

– Надо бросать разноску писем и газет даже ели много остается не разнесенных по окончании 8-часовой работы, – утверждал он, а также призывал требовать от начальства увеличения штата письмоносцев и уменьшения района обслуживания каждого из них.

Когда же заведующий почтовым отделением попытался урезонить Козлова тем, что возбуждение масс не к лицу партийному товарищу, тот в ответ заявил, что не очень-то и нуждается «в вашей партии, и начал ругать соввласть, выражаясь нецензурными словами».

Разумеется, ОГПУ не могло оставить подобное без пристального внимания, и тут же приступило «к выявлению инициаторов массового отказа от работы» и «источника влияния на письмоносцев». А партпрофорганам поручили провести среди почтовиков разъяснительную работу.

Источники:

ГАНИ УО Ф 13, оп. 1. Д. 1001, л. 8,9,10,11,16,21, 114, 122.

ГАНИ УО Ф. 48, оп. 1, д. 82, л. 10, 19.