31 мая исполняется 107 лет со дня рождения выдающегося писателя, замечательного художника слова Константина Георгиевича Паустовского (статья 1999 года – прим. ред.). Вся его жизнь была отдана служению литературе, России, которую он воспел в лучших своих книгах.
Истории с географией
К. Г. Паустовский любил повторять, что все его книги - это "истории с географией". В предисловии к "Повести о жизни" он вспомнил географию мест, которые отразились в его книгах. Это Урал, берега Каспия, Волга, Черное море, Украина, Полесье, Карелия и Средняя Россия - "край чистейшей и скромной поэзии, лесной тишины, заросших озер, забытых рек... и лесных людей, сохранивших в своих сторожках всю прелесть, весь музыкальный звон и точность русского языка".
В этом лирическом признании - весь Паустовский с его неизбывной - с детских лет - любовно к "безумно интересной земле", природе, с его убеждением, что жизнь в ней должна быть постоянным состоянием человека.
Позднее, с возрастом, эта детская страсть перешла в глубоко осмысленную привязанность, которую не могло омрачить осознание того, что "все-таки мало у нас слов, чтобы выразить всю прелесть нашей милой земли". И, странное дел, чувство это имеет обыкновение обостряться - и тем сильнее, чем больше расстояние и время, на которые жизнь уводит нас от родных мест.
В московском музее Паустовского мне рассказали о небольшом американском городке, основанном выходцами из России. Уже в выборе его названия "Деревня Чураевка" - в честь той, что осталась на родине, - проявилось стремление сохранить память о родовых корнях. Верность этому достойному чувству подвигнула чураевцев и на другой замечательный поступок: в 70-х годах они поставили у себя памятник К. Г. Паустовскому. Бесподобно, ничего не скажешь, но совсем не случайно! Люди, у которых от России остались один воспоминания, передаваемые по наследству, нашли только и книгах Паустовского то, что отвечает их представлениям о далекой Родине, - всегда волнующей и, как говорил писатель, "очень дорогой и милой в каждой ее мелочи будь то: ключевая вода, лукошко из лыка или невзрачные цветы картошки".
С этой историей перекликается своей необычностью другой случай. В 1964 году прославленная киноактриса Марлей Дитрих, будучи в Москве на гастролях, выступала в Доме литераторов. Перед этим она спросила, будет ли на концерте Паустовский, книги которого она очень любит. О разговоре сообщили писателю, он был нездоров и послал в ЦДЛ в подарок актрисе свои книги. Когда после окончания программы ей вручили книги с дарственной надписью автора, на сцену поднялся сам Паустовский. Оказывается, он все-таки решился приехать. Увидев Паустовского на эстраде, Марлей Дитрих подошла к нему со словами благодарности, медленно опустилась на колени и почтительно поцеловала его руки.
Вьюга в Базарном Сызгане
Эта история относится ко времени службы Паустовского зимой 1914-15 гг. на санитарном поезде, развозившем раненых по российским городам.
"Гораздо лучше я помню небольшие станции вроде какого-нибудь Базарного Сызгана, отдельные деревни... "
Так начинается глава "Россия в снегах". Это краткое название вобрало в себя леденящую стылость бескрайней страны, ввергнутой в войну, с ее потоком горестей, печалей, бед.
"На долю моего поколения выпало столько войн, переворотов, испытаний, надежд, что всего этого хватило бы на несколько поколений наших предков". ("Беспокойная юность").
Базарный Сызган запомнился тем, что поезд из-за вьюги простоял здесь всю ночь. А утром в станционном буфете санитары увидели нищего мальчика, которого кормила сердобольная буфетчица.
"Мальчик выпил чай, встал, перекрестился и, глядя за широкое вокзальное окно, запел. Пел высоким скорбным голосом, и в ту пору песня мальчика показалась мне лучшим выражением сирой деревенской России... Тоска была в глазах у мальчика - по избе, которой у него нет, по лавкам вдоль стен, по запаху горячего ржаного хлеба с пригоревшими к донцу угольками. Я подумал: как мало нужно человеку для счастья, когда счастья нет, и как много нужно, как только оно появляется".
Безвестная станция, мальчик - сирый, нищий, лапотный, деревни с заплаканными женщинами, искалеченные солдаты и еще много всего впервые вошло тогда в сознание Паустовского - всего того, что он назовет "чувством своей страны".
Места, связанные с сюжетами любимого писателя, для меня не только интересны, но волнующи и заманчивы. Возникает желание самому пережить то, что происходит на страницах книги. Первым из тех географических мест, куда я поехал по следам героев Паустовского, был Базарный Сызган. Я побывал там зимой 1985 года - спустя 70 лет после описываемых событий.
В вагоне местного поезда, в котором я ехал от Инзы, было малолюдно и холодно, окна были прозрачны, как бывает в нетопленом доме. Смотрел на зимнее однообразие заснеженных полей и вспоминал стихи из памятной "сызганской главы":
Страна, которая молчит, вся в белом-белом,
Как новобрачная, одетая в покров.
Как только поезд начал сбавлять ход, я понял, что за окном тот самый овраг, о котором говорил Паустовский: "Снеговая дорога сбегала в овраг"... Мимо окон проплыл вокзал - каменный, белый, по-старинному добротный, с вывеской "Базарная".
Сойдя с поезда, обхожу здание кругом, поднимаюсь на мост, перекинутый над путями.
"Мы простояли в Сызгане всю ночь. Была вьюга. Я помню занесенную снегом избу и высокого старика в нагольном тулупе. Он вышел из низкой дверцы и долго смотрел на длинный поезд с красными крестами на стенках вагонов. Со стрехи на косматую голову старика пылила снегом метель. Была зима. Россия лежала в снегах."
В пассажирском зале, в нехитром его убранстве, мое внимание привлекает чугунный столб, отлитый под пальмовый ствол, поддерживающий подобие небольшого купола. Буфета - того памятного - нет. Говорят, его снесли, чтобы расширить зал. Мне показали два "буфетных" окна, те самые, глядя за которые пел свою песню мальчик:
Схоронил ее во сыром бору,
Во сыром бору, под колодою,
Под колодою, под дубовою...
"Я невольно перевел взгляд туда, куда смотрел мальчик. Снеговая дорога сбегала в овраг между кустами орешника. За оврагом, за соломенными крышами овинов, вился струйками к серому застенчивому небу дым из печей".
Он виден от станции, чуть подернутый морозной мглой - Базарный Сызган. И по-прежнему, как сотни лет назад, над каждым домом - высокие дымы. На конце села, вознесенного над окрестностью, венчает всю округу высокая стройная церковь.
До свидания, старый вокзал - свидетель стольких расставаний. Их всегда было больше, чем встреч, во много раз больше... Морозно позванивая колесами, подходит мой поезд. Еще раз окидываю взглядом вокзал, его резные контуры, подчеркнутые зимним солнцем. Продрогший, взволнованный, я еще долго вспоминаю знакомые "сызганские" строки:
"Александр Блок написал в давние годы:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слезы первые любви.
Блок был прав, конечно. Особенно в своем сравнении. Потому что нет ничего человечнее слез от любви, нет ничего, что 6ы так сильно и сладко разрывало сердце. И нет ничего омерзительнее, чем равнодушие человека к своей стране, к ее языку, быту, к ее лесам и полям, к ее селениям и людям, будь они гении или деревенские сапожники".
Старый дом с садом и крыжовником
Читая книги Паустовского, нетрудно заметить, как много значили в его жизни пути-дороги. Скитания, как он их называл, начались с первых рейсов военно-санитарного поезда осенью 1914 года.
"В те годы я впервые увидел многие русские города, и все они слились своими общими чертами в моем сознании, и оставили любовь к тому, чем они были наполнены".
В краткие зарисовки поволжских городов непременно прорывается Волга.
"Нижний Новгород ударил в лицо пахнущим рогожами волжским ветром"...
"Казань с памятником Державину, присыпанным снегом... С Волги летел в лицо снег"...
"В Симбирске со Старого Венца смотрел на ночную Волгу, но ничего не увидел, кроме тусклой смерзшейся мглы. В то время я знал только, что в Симбирске жил Гончаров - медлительный человек, владевший почти сказочным даром русского языка. Этот язык живет в его книгах легко, сердечно".
Впечатления о нашем городе не могли быть пространнее, потому что Паустовский видел его буквально с колес.
"Длинные, пахнущие йодоформом санитарные поезда, - писал он, - подходили к перронам по ночам, когда жизнь в городе замирала".
Время стоянки отводилось на погрузку, перевозку и сдачу раненых в городские лазареты. И Волгу Паустовский рассматривал ночью, потому, видимо, что был на Венце, доставив раненых в лазарет Союза городов, развернутый в здании Дома-памятника Гончарову. Дорога от вокзала шла по Садовой улице. По обе стороны ее были сады: слева - Александровский, справа - Обрезков, Мингалевский и Чебоксаровский. По Садовой и тянулись в город возки с красными крестами на белых брезентовых полотнищах.
"В Симбирске я был зимней ночью, - продолжает Паустовский, - весь город был покрыт инеем. Запущенные его сады стояли как бы в оловянной листве".
Весной 1915 года команду тылового поезда перевели на полевой, и начались рейсы на запад, к местам сражений. Приходилось ли бывать Паустовскому в нашем городе позднее - неизвестно. Но с Симбирском писатель связал еще один сюжет. В книге "Начало неведомого века" (3 часть "Повести о жизни") глава "Гетман наш Босяцкий" - о перипетиях киевской жизни при Скоропадском. Осенью 1918 года Паустовский был призван в гетманскую армию и оказался на фронте против петлюровцев. Один из сослуживцев по этой странной армии, бывший официант с волжского парохода, рассказал историю своей любви к юной симбирской гимназистке. Он увидел ее на пароходе и влюбился. "Ну, думаю, пропал! Главное, чистота ее меня поразила. Яблоня вот так цветет - вся в благоухании. И сразу тоска у меня началась от той мысли, что сойдет она в Симбирске, и ты останешься на пароходе со своим расколотым сердцем"... И влюбленный решается на преступление: крадет кассу у ресторатора и бежит в Симбирске с парохода. В городе он выследил, где живет девушка, и поселился в ближайшем от дома трактире. "Жила она у своей бабушки - старый такой дом с садом и крыжовником. Видел ее два раза. Она, конечно, ничего не подозревала". Через десять дней, спасаясь от полиции, напавшей на след, преступник уехал в Сызрань. Там его и арестовали.
Это очень краткий пересказ любовно-авантюрной истории из жизни человека с шустрыми глазами, как его называет Паустовский.
"Когда шустрого убило, я расстегнул на нем шинель и вытащил из кармана гимнастерки потертое удостоверение и пустой конверт с адресом: "Симбирск, Садовая улица, 13. Елизавете Тенишевой".
Первый порыв после прочтения этой истории - искать следы героини рассказа - наивный, восторженный, без тени сомнений. Помню это свое состояние. Но стоило мне просмотреть окладные книги по Садовой за несколько предвоенных лет и убедиться, что домовладельцы Тенишевы там не значатся, я понял, что даже при безошибочности адреса - Лизина бабушка или носила другую фамилию, или была квартиросъемщицей. Позднее мне все-таки удалось обнаружить имя Елизаветы Тенишевой в книге дворянских родов Симбирской губернии. На этом мои поиски и закончились. В каком бы соотношении действительность и вымысел ни присутствовали в рассказе, я воспринимаю его как поклон Паустовского Симбирску, Волге, их истории.
Анатолий Пирогов
«Мономах», №2 (17), 1999 г.
