В 1924 году произошло два важных события: 21 января умер вождь мирового пролетариата В.И. Ленин (Ульянов), а 9 мая постановлением ЦИК СССР, его малая родина – Симбирск обрела новое название и стала именоваться Ульяновском, а Симбирская губерния — Ульяновской. Однако какого-либо существенного влияния на повседневную жизнь симбирян-ульяновцев ни то, ни другое не оказало.

«Зал ахнул, многие заплакали»

О том, как к смерти своего выдающегося земляка отнеслись в Симбирске, закрытым письмом от 15 марта докладывал в ЦК РКП(б) секретарь Симбирского Губкома А.В. Попов: «На смерть В.И. Ленина рабочие откликнулись весьма дружно, – писал он. – Чувствовалось, что рабочие с глубоким сознанием прониклись утерей великого вождя».

Сильное впечатление кончина главы государства произвела и на крестьян: в селах часто можно было видеть плачущими не только женщин, но и и мужчин. А, например, в селе Порецком Алатырского уезда, когда во время выездной сессии суда, председательствующий объявил о случившемся, зал ахнул, многие заплакали, общее оцепенение продолжалось несколько минут. В селах, деревнях и волостях начался сбор средств в пользу фонда по увековечиванию памяти В.И. Ленина.

Сразу же после смерти Владимира Ильича для разъяснения крестьянам его значения и роли в жизни страны и в ее революционных преобразованиях, по всем уголкам губернии срочно разъехались около 200 агитаторов. Прибыв на места, они увидели не только проявления всенародной скорби, но и столкнулись с «отдельными отрицательным явлениями». Например, во время схода в одном из сел, на вопрос агитатора, что Ленин сделал хорошего крестьянству, из толпы донеслось: «Кроме плохого, ничего!». Как удалось выяснить, кричал один «влиятельный кулачок».

Что касается городских жителей, то среди них пошли разговоры о том, кто встанет на место Ленина, и многие были весьма удовлетворены, узнав, что новым Предсовнаркома был избран Рыков.

В то же время, «среди отдельных торгашей и контрреволюционеров муссировались слухи и агитация антисемитского характера. На ст. Инза была наклеена прокламация о том, чтобы на место В.И. Ленина не выбирали «жида». Доискаться, кто наклеил и от кого происходит эта прокламация, не удалось».

Кроме того, у части рабочих и особенно у торговцев смерть вождя вызвала большие опасения за судьбу НЭПа, за то, что новая экономическая политика будет прекращена и опять начнутся конфискации и донационализации. Однако, «к середине марта все успокоилось», – заверял Москву секретарь губкома.

Но, похоже, сам он в это не очень-то верил, приложив к письму свое заявление с убедительной просьбой к ЦК отозвать его и перевести на работу в любой другой области… «В Симбирске уже работаю два года и семь месяцев при ужасно тяжелых условиях и специфической мещанской обстановке и организации, – жаловался наверх товарищ Попов. – Полагаю, что с меня работать в Симбирске вполне достаточно. Проработать здесь два года, это может равняться пяти годам работы в здоровом рабочем районе. Да, откровенно говоря, дальше не хватит сил. Тем паче, мне было суждено все время ездить то на ликвидацию пьянки, то на склоку. Это может привести к тому, что в конец измотаешься и ранее срока не будешь никуда годен», – сокрушался коммунист.

Сегодня можно сколько угодно подтрунивать над «плачущим большевиком», но положение в губернии действительно было очень и очень непростым. В первую очередь, в финансовом отношении.

Денег нет, но вы держитесь

Местный бюджет пребывал в состоянии катастрофической бедности. В том числе и по причине недоимок по разным налогам и сборам, ликвидировать которые, несмотря на принятые жесткие меры, никак не удавалось. Средства же, присылаемые из центра по линии Наркоматов, поступали нерегулярно и были настолько мизерными, что исправить ситуацию не могли. Иногда суммы, отпускаемые на всю губернию, были так ничтожны, что позволяли содержать максимум одного-двух сотрудников. «Если Наркомфин не сумеет отпустить дотацию губернии в указанном выше размере, тогда часть учреждений и органов придется закрыть. Финансовое положение соваппарата чрезвычайно тяжелое, как по государственному, так и по местному бюджету», – констатировал в конце апреля все тот же Попов, чью просьбу о переводе, видимо, проигнорировали.

В этих условиях, чтобы хоть как-то выжить, пришлось ужимать и без того минимальные бюджетные расходы. С целью экономии в апреле и мае произошло укрупнение волостей: вместо 154 их осталось только 52. Часть учреждений перевели на хозрасчет. По губернским и уездным структурам, включая предприятия, прокатилась волна жестких сокращений. С губернского на уездное финансирование пришлось передать содержание правоохранительных органов. А там, где с деньгами было совсем уж туго, милицию, суды и следственные участки сокращали вовсе. Не миновала чаша сия даже учреждения народного образования, включая детдома, которые и так отнюдь не жировали.

Все лучшее – детям

На 6 февраля 1924 года в одном только Карсунском уезде было пять детских домов, где содержалось в общей сложности 140 ребятишек, в большинстве своем безнадзорные, а также работало 32 человека обслуживающего персонала.

И если питались воспитанники более или менее удовлетворительно, то их материальное обеспечение оставалось крайне скудным: почти у половины не было верхней одежды, а имевшаяся пришла в крайнюю ветхость. Не хватало и обуви, включая летнюю, как правило, это были американские ботинки, видимо, завезенные еще в 1921-23 годах по линии американской администрации помощи голодающим (АРА). В достаточном количестве присутствовало лишь постельное белье – по две пары на человека. Правда, его неуда было стелить, поскольку не хватало коек, и некоторым детям приходилось спать или на полу, или по двое на кровати. Но лучше уж на полу, поскольку в койках жили клопы, которых никак не удавалось вывести, хотя чистоту в помещениях старались поддерживать, моя полы каждый день и также ежедневно купая воспитанников в бане. После помывки детей осматривал фельдшер, выделенный специально для обслуживания детских домов.

В сложном материальном положении находилась и школы. В частности, работавшая на началах самоокупаемости Карсунская школа второй ступени. На ту же дату в ней в две смены получал образование 201 ученик. В том числе 98 крестьянских детей, четыре ребенка из рабочих семей, 82 – из служащих и 17 – из «прочих». А семеро самых сознательных даже организовали ячейку РКСМ. Наверное, комсомольцев могло быть и больше, если бы политграмоту и политэкономию регулярно изучали все ученики, а не только старшего возраста. Скорее всего, ограничения в преподавании столь важных предметов были вызваны острой нехваткой учебников. А полное отсутствие уроков физкультуры оправдывалась недостатком учебных площадей, поскольку большой школьный зал был отведен под общежитие учащихся местного Педтехникума. Зато при школе работали хор и драматический кружок, а общее состояние дел в ней считалось вполне удовлетворительным.

Но подобное «благополучие» было скорее исключением. «Беспризорность детей процветает. Сокращение детдомов и приютов сильно повлияло на рост детской беспризорности. Воровство, карты, употребление спиртных напитков, разврат, безакцизный табак, милостыня – вот их занятия. Большое количество беспризорных находится на жел. дор. станциях», – докладывал 4 апреля 1924 года губернский прокурор Татаркин.

Вот и нету вожаков

От серьезного социального взрыва пока спасало отсутствие в губернии политических сил, способных таковой организовать и возглавить.

Интеллигенция, в среде которой в прежние времена обычно и зрел дух бунтарства, теперь в массе своей оставалась пассивной. В частности, учительство в погоне за куском хлеба, больше было занято своими повседневными делами, чем какой-либо работой. Более реакционно были настроены врачи, но никакой организации в их среде не замечалось, что также, по-видимому, объяснялось слабой материальной обеспеченностью и низкой оплатой труда не только докторов, но и вообще медицинских работников. Наиболее обеспеченной группой оказалась интеллигенция техническая – инженеры. Но, видимо, как раз поэтому они проявляли наибольшую лояльность к Советской власти, очевидно, опасаясь ухудшить свое положение и скатиться до уровня медиков и учителей.

Более того, осенью среди интеллигенции стал заметен определенный перелом в отношении к Советской власти и партии. Все отчетливее в ее среде проявлялось желание активного сотрудничества: учителя, агрономы, отчасти юристы все больше стали втягиваться в общественно-политическую жизнь.

Полная тишина стояла и на обычно шумном межпартийном фронте, хотя нарушить ее порой пытались, например, монархисты, но в основном из-за пределов СССР. Так, летом по подозрению в шпионаже ОГПУ задержало человека, приехавшую из Польши. Однако был ли он действительно шпионом, а если был, то к кому шел, оставалось пока не известным. Так или иначе, но пламенные воззвания из-за границы с призывами встать на защиту монархии и свергнуть Советскую власть, каким-то образом проникали в страну и рассылались по волостным и сельским советам, и даже по кооперативам. Однако никакого отклика у населения эти призывы не находили в ом числе и среди местных монархистов, каковые, по сведениям чекистов, в губернии имелись, но «совершенно замерли и связи с зарубежными монархистами не имели». Точно также, как и бывшие кадеты – каких-либо политических поползновений с их стороны чекистами не фиксировалось.

Едва теплилась жизнь и у эсеров, численность которых в губернии оценивалась от 70 до 150 человек. Но они в основном уже отошли от революционной деятельности, частью омещанившись, частью отказавшись от подпольной работы и примкнув к легальному съезду эсеровской партии. Все еще сохраняли свои прежние убеждения и в том или ином виде продолжали борьбу с Советской властью максимум, человек пять или шесть. Так, в августе за антисоветскую агитацию среди рабочих Патронного завода из Ульяновской губернии на три года был выслан один из таких упорных и активных по фамилии Филиппов. Остальные представители некогда грозной революционной силы были тише воды, ниже травы и в оппозиционном плане ничего из себя не представляли.

Точно так же, как и меньшевики, в основном погрузившиеся в мещанский быт. А некоторые, как например, самый известный в прошлом, некто Пиджаков, даже намеревались примкнуть к РКП.

Утратили свою прежнюю лихую боевитость даже анархисты. Наиболее видные из них уехали. Последним отбыл товарищ Розов. Еще двое, кстати, оба не местные, а прибывшие из Царицинской губернии, были пойманы и осуждены за изготовление и распространение воззваний, призывавших к свержению Советской власти. Вот, собственно и все, что можно было сказать о Симбирских, то есть, теперь уже об Ульяновских анархистах и их деятельности.

И, наконец, бывшие белогвардейцы, которых в губернии было немало. Как люди грамотные и в массе своей хорошо образованные, они, работая в качестве разного рода специалистов практически во всех советско-хозяйственных учреждениях, ни в каких потрясениях заинтересованы тоже не были. Правда, некоторые лишились своих мест в результате кампании по очистке соваппаратов от неблагонадежного элемента и, оказавшись за бортом, стали высказывать недовольство. Но даже они не стремились к бунту, а напротив, всячески пытались вернуться на прежние должности, что нередко удавалось.

В конце лета чистки продолжались, хотя значительная часть советских учреждений уже освободилась от «ненужного элемента». Причем, зачастую вопреки желанию администрации, старавшейся сохранить у себя редких в те времена грамотных и профессиональных специалистов. Ну, а если уберечь не удавалось, то сплошь и рядом, только вчера «вычищенные» работники, завтра опять принимались на службу на прежние места.

В итоге, несмотря на мелкие недочеты и шероховатости, к концу августа 1924 года общее состояние как городского, так и уездных соваппаратов оценивалось в целом удовлетворительно. Главное, в них не было «раздутия штатов».

К низовым же структурам – волостным и сельским советам, претензии сохранялись: «хотя таковые и всегда проводят директивы вышестоящих советских органов, но сами по себе очень часто злоупотребляют самогоном, что за истекшее время наблюдалось по Анненковской, Карсунской, Старозиновьевской волостям Карсунского уезда и в ряде волостей Алатырского и Сызранского уездов. А по сведениям Губотдела ОГПУ, в Ардатовском уезде, в особенности в мордовских селах, сельсоветы чуть ли не принимают участие в выгонке самогона». Но, как говорится, нет худа без добра. Может быть, как раз потому, что в вопросах самогоноварения низовая власть не отрывалась от народа, общее отношение к ней и «к РКП рабоче-крестьянских масс губернии благожелательное, устойчивое».

Так что, ни активности антисоветских парий, ни наличия таких же политических группировок или крупных выступлений к лету 1924 года ни в городе, ни в уездах почти не наблюдалось. А те, отдельные, что изредка случались, практически никакого влияния на массы не имели. Тем не менее, назвать ситуацию совсем уж безоблачной, было нельзя, поскольку заволновалась опора власти – пролетариат, которому, как оказалось, было, что терять,

«Кроме своих цепей»

В мае пошли разговоры об угрозе нового неурожая и повторении кошмарного голода 1921 года. Население отреагировало сокрытием зерновых запасов на селе и лихорадочной скупкой хлеба в городе. У предприятий Мельпрода выстроились длинные очереди. Чтобы унять панические настроения, кроме мер экономического характера, пришлось применять и карательные – тринадцать оптовых торговцев мучным товаром были отданы под суд, а приговоры вынесли в ударном порядке – уже через десять дней после начала дознания. Все обвиняемые получили по шесть месяцев лишения свободы с конфискацией всей найденной у них пшеничной муки – около 3500 пудов.

К концу июня паника была ликвидирована и привоз хлеба на рынок увеличился. Однако, из-за неурожая объем торговли вскоре вновь стал падать, что вызвало тревогу и недовольство среди рабочих Патронного завода, обеспокоенных плохим состоянием хлебов и повышением цен на этот главнейший продукт. Еще одним поводом для беспокойства заводчан стало начавшееся в июле сокращения штата, вызвавшее массу нареканий и претензий к власти. И то, и другое усилилось в августе на фоне слухов о новых сокращениях и даже о полной консервации завода. А к концу месяца недовольство рабочих подогрело сообщение об увеличении нормы выработки. Пролетариат ответил на это однодневной «итальянкой» – так называемой «итальянской забастовкой» в механической мастерской, вызванной увольнением тридцати квалифицированных рабочих.

Впрочем, волновались не только патронщики. Глухое брожение отмечалось также на суконных и текстильных фабриках, например, на Самайкинской, где рабочие возмущались выплатой зарплат не деньгами, а частично продукцией. На Старотимошкинской, что в Карсунском уезде, возник острый конфликт на межнациональной почве между русскими и татарами. А Ишеевскую и Игнатовскую суконные фабрики будоражили слухи об их возможном закрытии, вызванные, скорее всего, разговорами о предполагаемой остановке лесозаводов из-за кризиса сбыта. На этой почве, а также из-за задержки в расчетах с рабочими и крестьянами со стороны Лесотреста, начались волнения в Алатыре среди работников лесозаводов № 47 и 48, вылившиеся в открытый конфликт на Двенадцатой уездной конференции союза деревообделочников – вышедшему на сцену докладчику от треста «Ульяновсклес» делегаты просто не дали говорить, заглушая его речь свистом и выкриками.

Однако, у Губотдела ОГПУ все происходящее особых опасений не вызывало. Во всяком случае, его совершенно секретный доклад на имя секретаря Губкома РКП(б) Поспелова за июль-август 1924 года успокаивал партийное руководство: «ненормальностей на политической почве в рабочей среде за июль-август месяцы не наблюдалось, но общие экономические предпосылки отрицательного отношения к власти имели место».

Куда крестьянину податься?

Политическое состоянии крестьян, по мнению чекистов, в общей массе тоже можно было считать удовлетворительным, как и их отношение к низовому советскому аппарату. Однако полной гармонии с властью мешал целый ряд факторов, важнейшими из которых были плохие виды на урожай и недород хлеба по некоторым уездам, что сильно ухудшало настроение крестьянских масс. Мужики, особенно в южной части Сызранского уезда за бесценок продавали скот, чтобы запасти побольше хлеба. А те, кому продавать было нечего, просто уходили в другие, более сытые, по их мнению, места.

В этих условиях налоги и сборы становились для многих непосильным бременем, а неплательщики попадали под каток разного рода репрессивных мер, вызывавших «недопонимание» по отношению к советской власти. Так, конец августа был отмечен проявлениями недовольства крестьян ряда уездов очередным сбором налоговых платежей и связанной с этим конфискацией скота.

Кроме того, неурожай заставлял беднейшую часть крестьянства идти в кабалу кулака, и, хотя, кабальных сделок официально не заключалось, очевидной была зависимость бедняков от кулацкого элемента, проникшего в кооперативы и даже в сельсоветы. Особенно сильно этот «элемент» оформился в части волостей Сызранского уезда, а также в Ардатовском, Карсунском и Алатырском.

Проводя «политику внедрения в крестьянские массы», кулаки распускали многочисленные ложные слухи и вели антисоветскую агитацию, вызывая недоверия к компартии и Советской власти. Особенно удачно у них получалось сыграть «на чувствах крестьян по поводу налога и вообще на неурожае, на современных моментах жизни крестьянства».

При этом, как отмечали чекисты, в Сызранском и Карсунском уездах за равноправие во влиянии на умы крестьян кулаки боролись с… духовенством.

«Тихоновцы» и «обновленцы»

Несмотря на то, что Церковь к тому времени была отделена от государства, тем не менее, церковная жизнь по-прежнему сохраняла глубокую связь с политическими движениями среди интеллигенции и мещанства города, но, главное, среди крестьян. Поэтому «компетентным органом» приходилось пристально следить за процессами, происходившими в среде, как тогда говорили, церковников.

Положение православной церкви в губернии, по оценкам ОГПУ, к описываемому времени значительно изменилось, причем не в лучшую сторону. Вскоре после революции сало набирать силу так называемое обновленчество – течение в русской православной церкви, при­зна­вавшее «спра­вед­ли­во­сть со­вершившегося в стране социального переворота» и тесно сотрудничавшее с советской вла­стью. Однако к 1924 году, по мнению чекистов, оно почти сошло на нет. Во всяком случае, в Ульяновской губернии, где в русле обновленчества пока держались только верующие губернского центра и нескольких сел в Ульяновском уезде. «Вся же остальная губерния перешла на сторону Тихона, т.е. восторжествовал церковный консерватизм. Причиной послужил приезд в Сызрань епископа Серафима, а в Алатырь – Виссариона. Оба – ставленники патриарха Тихона».

К концу года борьба между представителями этих течений лишь усилилась. А внутренний раскол среди священнослужителей доходил до того, что богословские диспуты между ними нередко переходили в ссоры и даже драки, где чаще побеждала «тихоновщина», преобладавшая в губернии. Неудачу же обновленчества крестьянские массы истолковали, как провал советских попов, как тогда называли обновленцев.

Приносила свои плоды и антирелигиозная пропаганда: часть крестьянства отказалась от обрядности и стала относиться к религии пассивно. Но особенно ярко разочарование в Боге проявилось в рабочей среде. Выражалось оно в том, что рабочие и работницы выносили иконы из своих жилишь, отказывались венчаться в церквях и крестить там детей, заменив старорежимные крестины на советские октябрины. В результате посещаемость храмов, как в городе, так и на селе, существенно упала.

В то же время, раскол среди православного духовенства вызвал взрывной рост разного рода сект, в основном евангелистов и баптистов, проповедники которых хлынули из Самарской губернии в Ульяновский уезд. Но их влияние среди верующих было незначительным, поскольку все сектанты были заняты исключительно совершением своих обрядов, в политику не лезли и никакой политической пропаганды не вели.

Не вызывало тревоги и мусульманское население, хотя еще не так давно в его среде наблюдалось «движение к прогрессу», в частности, разграждение мечетей, выпуск воззваний с призывом к учебе и так далее. Однако потом все успокоилось и вернулось в традиционное русло.

В общем, духовенство активных действий против советской власти не проявляло и, следовательно, не представляло для нее никакой опасности. А вот кто действительно начинал набирать разрушительную силу, так это разного преступность.

Романтики большой дороги

Питательной средой для нее стала растущая безработица – если на 1 марта безработных только в Симбирске насчитывалось около трех тысяч, то к июлю в Ульяновске таковых стало уже больше пяти тысяч. Значительную их часть составляли сокращенные сотрудники бюджетных учреждений: Те, же кто пока оставался при должностях, стремились поправить свое материальное положение с помощью взяток. С ними, конечно, боролись, но материальное положение многих служащих и должностных лиц замено улучшилось. Причем, как в городе, так и в сельских местностях.

Там же, на селе, процветало и самогоноварение. «Каждая деревенская свадьба, каждая «помочь» обыкновенно сопровождаются самогоном. Борьба с ним трудна, так как сельские власти в большинстве, а подчас и милиционеры, проявляют бездействие. В худшем случае сами принимают участие в распитии. Борьба дает результаты в тех случаях, когда самогон выгоняется для продажи», – докладывал губернский прокурор.

Кроме того, в мае увеличились количество грабежей, убийств и мелких краж. «Выяснилось, что кадр мелких правонарушителей (кражи) формируются главным образом из безработных, в течение года и более, тщетно ищущих работу», – сообщал он губкому.

Однако мелкой уголовщиной дело не ограничивалось. Потеряв официальный заработок, многие, особенно на селе, отправились добывать пропитание на большую дорогу. В результате вновь расцвел бандитизм – шайки вооруженных налетчиков росли в лесах, как грибы. Так, в течение года в разных волостях Карсунского уезда было зафиксировано несколько фактов вооруженных нападений небольших групп на проезжих крестьян-одиночек, причем в одном случае жертвой налета стал казначей кооператива с большой суммой денег. Шайка из шести или семи человек вооруженных револьверами, появилась в районе Китовке Шумовской волости Ульяновского уезда. Поймать ее в итоге не смогли, но сумели выдавить за пределы губернии – в августе бандиты перекочевали в соседний, Буинский кантон Татарской республики. Однако не успел угрозыск облегченной вздохнуть, как тревожные вести стали поступать из-под Сызрани, в окрестностях которой очередная вооруженная группа совершила несколько убийств и грабежей. На этот раз угрозыску удалось бандитов выловить. Но вскоре там же, в Сызраноском уезде, в районе села Старые Костычи, объявилась еще одна небольшая вооруженная банда. К концу года она тоже была ликвидировать и грабежи в округе сразу прекратились.

В ходе ожесточенных стычек милиции с бандитами, нередко обе стороны несли потери. Так, неуловимая банда численностью в шесть или семь человек, вооруженных винтовками, наганами и бомбами, долго промышляла на территории сразу двух уездов – Карсунского и Алатырского. Несмотря на свою малочисленность, за короткое время бандиты совершили шестнадцать вооруженных налетов. В мае на их ликвидацию был брошен сводный ударный отряд Карсунского и Алатырского ГПУ, а также угрозыска. В ходе преследования налетчиков и перестрелки с ними был убит начальник милиции 1-го района Алатырского уезда. Однако и бандитам уйти не удалось.

В конце года в том же уезде удалось, наконец, напасть на след крупной – численностью примерно в пятнадцать человек, банды, действовавшей в районе села Промзино (ныне Сурское) и на железнодорожной ветке. По имевшейся в угрозыске оперативной информации возглавлял ее бывший помощник уездного прокурора Дмитриевский. В перестрелке с милицией несколько бандитов, включая главаря, были убиты.

Кроме местных, крупные, или как сейчас говорят, тяжкие, преступления, совершались и так называемыми гастролерами, которые с открытием навигации перетекли в Ульяновск и Сызрань из других городов Поволжья и даже из Туркестана и Сибири! Но не только. В Ардатовском уезде время от времени промышляла шайка конокрадов, появлявшаяся из пределов Нижегородской губернии.

А вот бандитизма с так называемой контрреволюционной окраской, как и крупных антисоветских выступлений в губернии практически не было. Те же, которые все-таки иногда фиксировались, были мелкими и серьезной угрозы властям не представляли.

Однако к осени ситуация осложнилась целым рядом террористических актов, совершенных против сельского актива и представителей советской власти.

В октябре в Сызранском уезде был убит селькор Свирин «на почве его работы в газете «Красный Октябрь» по разоблачению проделок кулаков и администрации сельсовета», а также совершены покушения на убийство Нарследователя Юдина и Начальника Дворянской волмилиции – обоих попытались застрелить с улицы через окно. Покушения не удались, но и виновных не обнаружили.

А вот в Карсунском уезде такой способ сработал: 17 октября во время заседания местной ячейки выстрелом из револьвера через окно был убит ее секретарь Урлапов. На этот раз преступников задержали. Ими оказались местные крестьяне. Тоже местные мужики в Алатырском уезде жестоко избили двух милиционеров, одного селькора и ограбили секретаря сельсовета, отобрав у него так называемые «сельхозналоговые» деньги.

В Ардатовском уезде за год было совершено семь поджогов хозяйств, принадлежавших председателям сельсоветов. Все эти «огненные» преступления тоже осталось не раскрытыми.

Так завершался тот трудный год – первый год, который страна прожила без своего вождя.

Источники

ГАНИ УО Ф. 1, оп. 1. Д. 714. Л. 19, 21,23,34,55.

ГАНИ УО Ф. 1, оп. 1. Д. 753. Л. 25, 43-60,134–141,144-145,147.

Владимир Миронов