«В 1819 году, в зимние вечера собирались к одному содержателю пансиона в Петербурге (французскому дворянину) любителю словесности... Хозяин объявил нам, что в будущее заседание один известный русский чтец будет декламировать сцены из Мольеровой комедии и что несколько отличных русских литераторов посетят нашу беседу. С нетерпением ожидал я дня собрания и первый туда явился.

По мере появления новых лиц в зале я спрашивал об именах и, к удивлению моему, я не встретил ни одного известного в литературе. В досаде я уселся в углу комнаты и погрузился в размышления...

Между тем началось чтение пьесы. Вдруг дверь в зале потихоньку отворяется и входит человек высокого роста, немолодых лет и прекрасной наружности. Он так тихо вошёл, что нимало не расстроил чтение и, пробираясь за рядом кресел, присел в самом конце полукруга. Орденская звезда блестела на тёмном фраке и ещё более возвышала его скромность. Другой вошёл бы с шумом и шарканьем, чтобы обратить на себя внимание и получить почётное место. Незнакомец никого не обеспокоил.

Я смотрел на него с любопытством и участием. Черты его лица казались мне знакомыми, но я не мог вспомнить, где и когда видел его. Лицо его было продолговатое, чело высокое, открытое, нос правильный, римский. Рот и уста имели какую-то особенную приятность и, так сказать, дышали великодушием.

Глаза небольшие, несколько сжатые, но прекрасного разреза, блестели умом и живостью. Вполовину поседелые волосы зачёсаны были с боков на верх головы. Физиономия его выражала явственную душевную простоту и глубокую проницательность ума...

Я по невольному влечению искал его взгляда, который, казалось, говорил душе что-то сладостное, утешительное. На его одушевлённой физиономии живо отражались все впечатления, производимые чтением. Ни одно острое слово, ни одна счастливая мысль, ни одна удачная черта характера не ускользнули от его внимания... Я не сводил с незнакомца глаз и размерял по его ощущениям свои собственные. 

Кончилось чтение, – слушатели встали с мест своих, и начался разговор. С нетерпением подбежал я к хозяину, чтобы спросить об имени занимательного незнакомца.

«Это Карамзин», – отвечал хозяин и поспешил к нему поблагодарить за посещение.

«Карамзин!» – воскликнул я так громко, что он обернулся и посмотрел на меня.

Вся нервическая моя система потряслась при сём магическом имени и все усыплённые воспоминания моей юности вспорхнули в одно время. Есть ли один грамотный человек в России, в хижине, в чертогах от берегов Камчатки до Вислы, который бы не знал имени Карамзина? Есть ли один образованный иностранец, который бы не соединял имени Карамзина с воспоминаниями о просвещённой России? Я видал гравированный его портрет и теперь поверял давно знакомые черты писателя, которого каждая печатная строка прочитана мною по нескольку раз. С юности моей я был свидетелем его успехов, его славы. Я член того поколения, в котором он сделал литературный переворот. Он заставил нас считать русские журналы своими, он своими «Аонидами» и «Аглаей» ввёл в обычай альманахи; он «Письмами русского путешественника» научил нас описывать легко и приятно наши странствия; он своими несравненными повестями привязал светских людей и прекрасный пол к русскому чтению; он сотворил лёгкую, так сказать, общежительную прозу; он первый возжёг светильник грамматической точности и правильности в слоге, представил образцы во всех родах; он познакомил все состояния россиян с отечественною историею, очистив её от архивной пыли.

Так вот Карамзин! Вот исполин русской словесности! Различия во мнениях насчёт изложения «Истории» нимало не ослабляло во мне чувства уважения к великому мужу и не затемняло его великих заслуг и дарований. Я смотрел на него с таким же благоговением, как древние взирали на изображение олицетворённой Славы и Заслуги.

Я попросил господина Сен-Мора представить меня великому писателю, что и было тотчас исполнено. Карамзин сделал мне несколько вопросов насчет моего пребывания за границею, но как ни время, ни место не позволяли распространяться в разговорах – то я должен был с горестью отстать от Карамзина и уступить своё место другим. Я просил у него позволения посетить его. Он пожал мне руку и сказал:

«В 9 часов вечера я пью чай в кругу моего семейства. Это время моего отдыха. Милости просим: я всегда буду рад Вам. Прошу запросто – без предварительных визитов».

Я не преминул воспользоваться этим позволением и через несколько днейотправился к Карамзину. Он жил тогда на Фонтанке, близ Аничкова моста, в доме госпожи Муравьёвой, в верхнем этаже. Меня впустили без доклада. В первой комнате, за круглым чайным столиком, на котором стоял самовар, помещалось целое семейство Карамзина; сам он сидел в некотором отдалении, в полукруге посетителей.

Карамзин встретил меня в половине комнаты, дружески пожал руку, громко произнёс мою фамилию, представляя другим собеседникам, и просил садиться. В его приёмах, обращении и во всех движениях соединялось глубокое познание светских приличий с каким-то необыкновенным добродушием и простотою патриархальных времён. Каждое его слово, каждое движение шло прямо от сердца; находясь в обществе незнакомых людей, в первый раз в доме, я не чувствовал ни малейшего смущения и принуждения.

Общество было составлено из людей разного звания и происхождения, русских первоклассных чиновников, литераторов и иностранцев; но все сии разнородные части спаивались в одно целое умом и душою хозяина... Люди сближались между собою Карамзиным... В то время, когда я познакомился с Карамзиным, весьма в немногих домах в Петербурге принимали литераторов и вообще всех гостей по их внутреннему достоинству.

Я говорю теперь о Карамзине. Сей великий писатель был любезнейшим человеком в обществе. Он знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать... Карамзин охотно говорил по-русски, и говорил прекрасно. Иностранные языки он употреблял только с иностранцами. В его речах не было иностранных выражений и ссылок на авторов, столь утомительных в разговоре; но речения его сами по себе имели полноту и округлость; он никогда не изъяснялся отрывисто. Соблюдая вообще хладнокровие в разговорах, он воспламенялся только, когда речь заходила о Родине, об истории и о его старинных друзьях.

В этот вечер разговор начался о сравнительном состоянии простого народа в России и во Франции.

Я сказал:

«Францию вообще можно сравнить с галантерейной вещью, лучшей филигранной работы, с фи-

нифтью, а Россию можно уподобить слитку золота. На вид Франция имеет преимущество, на вес – Россия. Ка- рамзин улыбнулся.

«Правда, – сказал он, – что Россия тяжела на политических весах Европы и что массивное состояние надолго предохранит её от ломки и измятия. Но, извините, – промолвил он, – в сравнении своём

вы позабыли сказать, какой формы слиток?»

«Каждая форма приятна для глаз, – отвечал я, – если в ней соблюдена гармония».

«Если так, согласен», – сказал Карамзин.

Один из собеседников распространился в похвалах весёлости и уму французского народа. Карамзин сказал:

«Вы правы, но в русском народе весёлость и ум – также врождённые качества. Немудрено веселиться под светлым небом Франции, под тенью каштанов, среди виноградников, поблизости больших городов; но у нас, среди трескучих морозов, в дымных избах или в тяжком труде краткого лета, крестьянин всегда весел, всегда поёт и шутит».

Разговор обратился на русские песни и сказки, и Карамзин, объясняя красоты некоторых из песен и занимательность сказок, промолвил:

«Я давно уж имел намерение собрать и издать лучшие русские, если возможно, расположив хронологическим порядком, и присоединить к ним исторические и эстетические замечания. Другие занятия отвлекли меня от сего предприятия».

Само по себе разумеется, что все мы искренно пожелали Карамзину исполнить своё предприятие. Первое моё посещение продолжалось два часа. Я не мог решиться оставить беседу. Мне так было хорошо и весело. Ум и сердце беспрестанно имели новые, лёгкие, приятные занятия. Я хотел, по модному обычаю, выйти из комнаты, не простясь с хозяином, но Карамзин не допустил меня до этого. Он встал со своего места, подошёл ко мне, пожал руку (по-английски) и просил посещать его.

Я видел почти всех знаменитых учёных и литераторов на твёрдой земле Европы во время моего странствия, но, признаюсь, что весьма немногие люди имеют такое добродушие в обращении, такую простоту в приёмах, какие имел Карамзин.

Несколько дней спустя после первого моего посещения, я встретил Карамзина в одной из отдалённых улиц, пешком, поутру, в 8 часов. Погода была самая несносная: мокрый снег падал комками и ударял в лицо. Оттепель испортила зимний путь. Один только процесс или другая какая беда могла выгнать человека из дома в эту пору. Я думал, что Карамзин меня не узнает, ибо он два раза только видел меня, и то вечером. Он узнал:

«Но должно сознаться, – возразил я, – что вы выбираете не лучшие улицы в городе для своей прогулки».

«Необыкновенный случай завёл меня сюда, – отвечал Карамзин. – Чтобы не показаться Вам слишком

скрытным, я должен сказать, что отыскиваю одного бедного человека, который часто останавливает меня на улице, называет себя чиновником и просит подаяния именем голодных детей. Я взял его адрес и хочу посмотреть, что могу для него сделать».

Я взялся сопутствовать Карамзину. Мы отыскали квартиру бедного человека, но не застали его дома. Семейство его в самом деле было в жалком положении. Карамзин дал денег старухе и расспросил её о некоторых обстоятельствах жизни отца семейства. Выходя из ворот, мы встретили его, но в таком виде, который тотчас объяснил нам загадку его бедности. Карамзин не хотел обременять его упрёками: он покачал только головой и прошёл мимо.

«Досадно, что мои деньги не попадали туда, куда я назначал их, но я сам виноват; мне надлежало бы прежде осведомиться об его положении. Теперь буду умнее и не дам денег ему в руки, а в дом».

Благородный человек! Вот как он услаждал свои прогулки перед утреннею работою. Мудрено ли после этого, что каждая его строка дышит любовью к человечеству, ко Всему доброму и полезному».

От редакции:

Но не будем забывать и о том, что с 1822 года Булгарин издавал журнал истории, статистики и путешествий – «Северный архив». Самым крупным «историческим» проектом этого издания была критика «Истории государства Российского» Карамзина. По рекомендации попечителя Казанского учебного округа, а ранее гражданского губернатора Симбирска М.Л. Магницкого, в «Казанском вестнике» с мая 1822 по февраль 1823 года вышла серия критических статей, направленных против «Истории». После этого Карамзин не без некоторого удивления написал И.И. Дмитриеву: «Всего забавнее, что и Фаддей Булгарин, издатель «Северного архива», считает за должность бранить меня и перестал ко мне ездить».

"Мономах", №4, 2010 г.