– Жили мы в Майнском районе. Папа был очень работящий, держал пчёл, развёл садик у своего дома. Закончила в селе начальную школу, папа говорит: «Езжай в город, учись дальше». (Здесь, в Ульяновске, жила его сестра).
Когда война началась, я училась в шестом классе. Тогда из Москвы эвакуировали автозавод, нужны были работники, и я туда пошла. Направили на шестимесячные курсы электромонтёров. Закончила их и какое-то небольшое время на заводе обслуживала цех. Из Москвы привозили станки, их разгружали, ставили, а мы их подключали.
Было очень тяжело. По улице Кирова, где сейчас туберкулёзный диспансер – это было наше общежитие. Двухъярусные нары, ни матрацев, ни постелей. Отработаем, во всём грязном придём и на эти доски ложимся. Кормили крапивными щами, хлеба давали мало, всё время хотелось есть.
И вот мы, двадцать девчонок, собрались и решили: чем тут мучаться, пойдём лучше на фронт. Пришли в военкомат. Мне говорят: «Ты с 27-го года, тебе ещё рано». Тогда я взяла метрики своей сестры, она с 24-го года. И меня зачислили. Сестру звали Аня, а я на Аню не откликаюсь, говорю: «Я Нина». – «Ну это вам что-то в бумагах напутали».
На станции «Ульяновск-первый» была воинская часть и нас там стали обучать на радистов. Я была по морзянке, а другие девчонки – катушечницы, тянули телефон.
Я была девочка способная, училась хорошо. Но меня подвёл мой язык. …Мы же девочки все, двадцать штук девочек. Кто-то красивые есть. И я не такая страшная была, как сейчас. Тоже вроде ничего. Но деревенская, невоспитанная. А там были девочки городские. И офицеры (тоже молодёжь), им же хочется подружить. И они с этим ко мне. А я не понимаю…
У нас мама с папой люди были добрые, они нам говорили: «Ведите себя прилично». И вот мне офицер предлагает, а я ему: «Не подходите ко мне, не подходите». – «Ах ты не хочешь…».
Я вот сейчас думаю: может девчонки уже и жили с ними, откуда я знаю? Может, они потом и поженились. Но тогда ко мне лезли молодые мужики, хотели познакомиться поближе… А я не понимала ещё, потому что я школьница. Не дружила ещё с мальчиками, у нас в деревне не было этого. И поэтому я, языкастая, им выговаривала: «Это что за непутёвщина?! Не подходите! Я командиру пожалуюсь!» – «Ах, ты вот какая… Ну и езжай на фронт». И меня отправили.
А девчонки всю войну в резерве простояли. Я с фронта вернулась младший сержант, а они никто. Я пайки, уважение получаю, а они ничего. Их только недавно к детям войны приравняли.
Когда меня на фронт провожали, мама всю дорогу плакала. Папа говорил: «Нинка, мне надо в армию-то идти, а не тебе». А я ему: «Папа, у тебя вот мама и Аня, ты их береги». Но я не думала, что на войне так страшно.
У меня потом муж, дочь, зять – все удивлялись: как это, 17-летняя девочка одна поехала на войну. Я и сама теперь удивляюсь: я думала, что на дискотеку еду, я же не знала, что такое война.
Дали мне литер, добралась до Москвы, там в военкомате получила паёк на несколько суток и поехала искать свою часть – 14-ю Воздушную армию Ленинградского фронта. Мне сказали адрес, и я нашла свой полк связи. Через два часа я уже дежурила на ключе. Имели связь с Москвой, с Жуковым, с армиями и с некоторыми городами.
Всё было зашифровано, передавали одни цифры. Получаем – отдаём шифровальщикам.
Морзянка – это очень интересно. До сих пор я её помню и мы с зятем (он у меня офицер-связист) в праздники поздравляли друг друга по морзянке.
Хорошо, что я осталась живая. Могла запросто погибнуть. Когда я в часть пришла, у некоторых девчонок у кого руки, у кого ноги не было. В Ленинграде никто не знал, где наши, где немцы. Снайперов полно, немцы бомбят, наши бомбят…
Девчонки-ленинградки были, им уже по 21 году, такие преданные, человечные. Они говорили: «Держись, Нина, рядом, не отлучайся, а то снайпер убьёт».
Два часа в передвижной радиостанции за ключом отдежуришь и свободна. Идёшь стоять на посту, охранять свою машину. Мне так сказали: «Если не будешь исполнять, в штрафбат попадёшь».
Там, где мы дежурили, очень часто брали языков.1 Повесят вот так верёвочку с петлёй и утащат. Я один раз тоже чуть не попала. Девчонки меня предупредили: «Смотри, у нас с этого поста языков таскают». А там стоит такая берёзка, голенькая… Я взяла да за берёзку спряталась. (Отошла немного от здания, которое охраняла). Вдруг хрусть-хрусть-хрусть… Кто-то идёт. А чего мне делать-то? Я девчоночка, валенки дали большие, шубняк, накутана. Кричу: «Кто идёт?» Молчат. Ещё раз говорю: «Кто идёт? Стрелять буду…». Вроде замолчали. А то может тоже хотели языка взять.
Летом-то лучше. А вот зимой… Валенки эти большие. Откровенно сказать… Иной раз не выдержишь, посикаешь в валенки. А что поделать? Вся мокрая приходишь, снимаешь, сушишь…
Девочки очень дружные, выручали, сразу переодевали, обтирали. Мыться было негде, ходили грязные, вшивые.
Кушать нечего было. Кухни не было, ходили голодные, только сухой паёк и то не полный.
Немцам было удобно нас убивать. Они одетые-обутые, ели тушёнку. А мы голодные ходили. А мужики, которые в окопах, – вообще мученье. Одни вши да винтовки. Все грязные, чёрные. Помыться негде. Бомбят и бомбят, бомбят и бомбят. День и ночь бомбили.
И бомбят-то ведь как. Они ещё какие-то бочки пускали светильные. Жи-и-и-и, летит. А сама светится вся. Вот куда прятаться-то, не знаю…
Ходила я и в Ленинград. Город был разрушен, все дома и квартиры открыты. Около домов и на улицах кругом трупы. Люди уже настолько ослабли, что мёртвых хоронить не могли. Это потом стали собирать какие-то команды и потихоньку их вывозить…
У нас был чисто женский полк связи, радиотелеграфистки. Пока шли от Ленинграда до Прибалтики, всех девчонок убило. Остались трое: я, одна из Самарканда и Валентина Петровна, она жила здесь на Минаевой улице. (Уже умерла, она старше меня). А я осталась жива, потому что меня охраняли девочки-ленинградки.
Прослужила до 45-го года, а отпустили нас только в августе. Пока немцев окончательно не выгнали из Риги. Тогда мы демобилизовались.
Когда с армии приехала, ходила в вечернюю школу. А тогда на Минаева был филиал Куйбышевского планово-экономического института. А дай-ка, думаю, попробую, может, и в институт поступлю. Взяла и поступила. Папа дал денег, говорит: «Дочка, учись».
Закончила на бухгалтера, меня взяли на автозавод ревизором. Восемь мужчин ревизоров и я одна женщина. Проверяли бухгалтерию в цехах. Причём, старалась не поймать на нарушении, а предотвратить его. Если видела, что кто-то химичит, говорила: «Верни деньги на место. И не сердись, а то в тюрьме будешь сидеть».
44 года на автозаводе проработала.
Потом меня начали совать везде. Где какая дыра – кого? Голубеву давай! Она человек безотказный.
Я очень собирала жизнь, хотела вырасти человеком, женщиной. Но выросла мужиком, хозяином. Муж у меня рубашку не мог на себя купить.
В 49-м году, когда в Ашхабаде случилось землетрясение, сюда прислали тысячу человек детей. И меня как участника войны и члена партии вызвали в обком и сказали: «Поедешь директором пионерского лагеря».
Отказаться было нельзя – накажут. Да я и работягой была до потери сознания. Там, в лагере, я настоящей Салтычихой была, потому что глаз да глаз за этими детьми был нужен. Ели всё подряд, то одно, то другое…
Когда уезжали, их старшие подарили мне красивое покрывало, оно у меня на пианино лежит. Потом присылали письма, всё благодарили за детей.
Муж у меня был водолаз. Простой, скромный мужик. Видел, что я деревенская, он и не лез, и не делал из себя страсти. (Поцелуйчиков я терпеть не могу, мне кажется это только инфекцию передавать).
Очень сердечный был. Всё водолазное (а там всё тёплое, верблюжье) раздавал своим товарищам, у кого много детей. Спирт выдавали, ни одной баночки домой не принёс.
Помните, у нас была авария теплохода.2 А он водолаз-глубоководник, в войну служил на Тихом океане. Это случилось в 12 часов ночи. И до 12 часов другого дня он ловил этих несчастных. Ему бы в барокамере надо лежать два часа. А он всё их ловил: кто на брёвнах, кто как, кричат: «Спаси!». Вот он спасал. Доспасал до того, что два месяца полежал в больнице и умер. Сейчас прихожу к нему на могилу: «Лежишь? А я вот ещё жива».
Сама никогда жадиной и хапугой не была. Я десять лет десять бабушек кормила своей собственной пенсией. Получу 20 числа и зову бабушек, у кого маленькая пенсия. Придут, я обед приготовлю, наедятся, наплачутся. Той сноха не даёт есть, у той сын-пьяница, бьёт и отбирает все деньги. Посидим, попоём песенки. И в четыре часа они у меня уходят – чтоб засветло. И всем по пирожку дам. Я в то время ещё пироги пекла – была молодая.
Но вот уже три года я никого не встречаю. Они сейчас только всё звонят: «Нина Ивановна, когда ты выздоровеешь?» Говорю: «Всё, девочки, я уж теперь не выздоровлю…».
В госпитале я с 46-го года лежу, ни одного года не пропускала. Я деревенская, думаю: зачем я буду пропускать? Здесь лежишь 24 дня – тебя лечат, поят, кормят. Прелесть! В Туапсе, в Кабулети, в «Итиле» побыла.
Сейчас мне 91 год, да ещё упала, сломала позвоночник. Я же монтёр! Стала в туалете лампочку менять, а табуретка из-под меня вылетела. Шесть месяцев лежала на восстановлении.
Я очень самостоятельная. Люблю всё сама делать. Я и дочь стараюсь не эксплуатировать и от социального работника отказалась. А дочь меня снабжает всем. Набьёт мне холодильник, а тут уж я сама. Да ещё ей скажу: «Купи мне красную икру». Нам ведь деньги очень хорошие платят. Она купит, я раз-два поем и всё. Тогда говорю дочке: «Купи мне сосисочку». (Правда, внук говорит, что там мяса нет совсем).
В общем, живу прекрасно. Живу одна, дочка и внук живут отдельно. Потому что у меня характер самостоятельный очень.
Я не для себя сейчас живу: дочке помогаю, внуку помогаю. Вот девчонкам в палате говорю: «Хоть бы ещё лет десять пожить, помочь своим». Они уж меня, может быть, терпят из-за того, что я им как кошелёк. (Смеётся).
Вот меня внук сюда запичурил, говорит: «Иди обследуйся. Может быть, разогнёшься».
А Горячеву3 спасибо тысячу раз. Это же прелесть, какой он госпиталь построил. А сколько его ругали за это!? Я когда в старом здании лежала, – по 16 человек было в палате. В туалетах пахло, вонючка такая, что из палаты нельзя выйти.
А сейчас – при каждой палате свой туалет и душ. Чистота, уют, кормят, поят, ухаживают.
У меня очень строгий лечащий врач. Она мне говорит: «Нина Ивановна, задавайте мне вопросы, а слушать я вас не хочу. Вам всегда есть о чём рассказывать».
Я большую жизнь прошла, всё рассказать, никакой книги не хватит. Но язык у меня нехороший, я кого хочешь заговорю. Меня внук просит: «Ты не путай их и, пожалуйста, не заговаривай. Вот, молчу уже…».4
1 «Взять языка» – взять в плен солдата или офицера, располагающего нужной информацией.
2 Катастрофа пассажирского теплохода «Александр Суворов» в Ульяновске 5 июня 1983 года, повлёкшая за собой гибель почти 200 человек.
3 Ю.Ф. Горячев, в 1991-2000 гг. глава администрации Ульяновской области. Инициатор строительства новых корпусов госпиталя ветеранов.
4 Записано 21 декабря 2018 года в гериатрическом отделении госпиталя ветеранов войн.
Генеральный спонсор
Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.
