– Родители моего папы жили в Винновке под Симбирском и работали в имении помещицы Перси-Френч. Их родовой дом стоит до сих пор.

Раньше в Винновке были такие улицы: Прогонный порядок, Середний порядок, Венешный порядок. (Так здесь произносили). И ещё был сам Венец. Наши жили на Венешном порядке, теперь это улица Неверова, 17. У папиных родителей было девять детей, папа – младший.

Мама моя – полька, она 1909 года рождения, в Первую мировую войну вся их большая семья беженцами попала за Урал, в Сибирь, в деревню Зайково на Иртыше. В 1921 году им разрешили вернуться в Польшу. Остатки семьи (многие в России поумирали) сумели вернуться, а мама, похоронив свою мать, осталась у тётки в Челябинске. (О польских родственниках никогда у нас в семье не говорили – не дай Бог навлечь на себя беду).

Сёстры мамы все были с образованием, а ей учиться не пришлось. Мама рассказывала, как мимо окон шли девочки с портфелями, и ей очень хотелось пойти в школу. Но тётка с мужем сделали её работницей в мясной лавке и даже не дали возможности закончить ни одного класса. Она ходила на курсы ликбеза, где её научили читать и писать. Потом мама закончила ещё профсоюзные курсы.

Папа молодым парнем работал в пекарне у хозяина (это в начале нынешней улицы Кирова). Потом у них начались какие-то трудности, хозяин взял моего папу и ещё одного парня и уехал в Челябинск, где снова открыл пекарню. В этой пекарне папа и встретил мою маму.

У мамы (до отца) был ранний брак. Фамилия мужа была Андропов, он был красивый, работал в милиции, но пил. Была у них дочка, но во младенчестве умерла, и они разошлись.

Мои родители были сначала не расписаны, переезжали с места на место, жили в Шадринске, Еманжелинске, в Коркино Челябинской области. В Шадринске в 33-м году родилась я, в Коркино, в 37-м, моя сестра Лида.

Папу призывали на действительную службу, он отслужил и вернулся в посёлок шахтёров Коркино, где работал десятником.

Летом 36-го, когда папа вернулся из армии, мы втроём ездили в Ульяновск, на родину отца. Был август, были яблоки в Винновке, всё подгорье – в садах. Мне тогда три года и запомнился дядя, который носил меня на плечах.

В 1939-м году отца взяли на Финскую войну. Помню, как я ему писала туда письмо печатными буквами, а в конце – «целую, Люся». И вот я в слове «целую» после «ц» не знаю, что писать. Пошла спрашивать взрослых, мне подсказали. Я ещё очень удивилась: почему надо писать «е», мне казалось, что лучше звучит «цулую».

Финская война закончилась быстро, папа вернулся оттуда уже старшим лейтенантом, политруком. В январе 1940 года у родителей родился третий ребёнок – сын Славик. Папа уже кадровый военный, из Коркино его переводят в Кунгур, это тогда Молотовская область (сейчас – Пермский край). Мы перебираемся туда летом 1940-го.

Квартиру нам дали в старом купеческом доме, где когда-то был каретный двор. Здание занимали, в основном, семьи военных. (У нас было две больших комнаты с изразцовой печью).

В декабре 1940-го мама, папа и маленький Славик ездили в Ульяновск, на папину родину. У отца в Ульяновске оставались все братья и все сёстры – четыре сестры и четыре брата. Нас с Лидой в эту поездку не брали, оставили под присмотром соседской бабушки.

В начале 41-го отца вместе с его полком переводят служить в Латвию, в городок Резекне. В начале июня мы готовились переехать к папе, упаковывали вещи, сдали их на вокзале в багаж... Единственное, что у мамы не взяли – это швейную машинку, она была как-то не так упакована. Но с ней уже некогда было заниматься, у нас случилось несчастье...

За нами из папиной части приехал боец, чтобы сопровождать маму с тремя детьми в Латвию. Но в эти дни произошла трагедия: утонул наш брат Славик, ему было полтора года. Для мамы это был такой удар... Она до конца дней своих эту боль держала в душе. Отцу дали телеграмму: «Приезжай хоронить сына».

Похороны были 15 июня. Папа к похоронам не успел. Ему для поездки дали очень небольшое время. Мы быстро собрались и поехали с папой и его бойцом на запад. Мама была убита горем.

22 июня мы приехали в Москву. Помню вокзал, папа с мамой ушли оформлять билеты, мы сидим на скамейке и на стену прибивают красное полотнище, на котором белым написано: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Это я прочитываю много раз.

И помню, когда мама с папой вернулись, у них был такой разговор: что делать дальше? Папа должен быть в части, объявлена война с немцами, а что делать нам? Ехать навстречу войне? Отец говорит, что война будет недолгой, вон, финская же быстро прошла. А мама произносит фразу: «Помирать, так всем вместе. Поехали».

И мы поехали навстречу войне.

Приезжаем в город Резекне. Мама с папой пошли узнавать насчёт багажа. Мы видим, как они подходят к зданию вокзала и тут объявляют: «Граждане! Воздушная тревога!». Боец хватает нас с сестрой за руки и тянет в клумбу, на которой растут какие-то кусты. Из-за этих низких постриженных кустов мы наблюдаем, как родители входят в здание вокзала и начинаем обе реветь – боимся потерять родителей.

Пролетел немецкий самолёт, нас не бомбил, но вой сирены звучал почти всё время, и день, и ночь – пока мы не уехали из этого города.

Этот звук сирены и сейчас в ушах стоит.

Вдруг объявляют и все радуются, что наши зенитки сбили немецкий самолёт. Все помчались смотреть на него. Но мы, конечно, никуда не мчались, а только слышали этот разговор.

Пришли мы в квартиру, которая была отведена отцу. Там была женщина, которая плохо говорила по-русски. Постоянно были налёты, ревели самолёты, а я, помню, спрашивала у этой женщины: «А это какой самолёт, красный или белый?». Она отвечала: «Немецкий». Мне это было непонятно, и я всё пыталась выяснить: «Ну он какой, красный или белый?». Играли-то мы всё детство в красных и в белых. (Смеётся).

Помню, что эта латышка была к нам не очень дружелюбна.

Отец сразу ушёл в часть, а мы не знаем что делать. Говорили, что немцы уже близко, из города все уезжали. Магазины были брошены – заходи в любой и бери что хочешь. Мы в один заходили, мама взяла что-то из еды.

Пришёл посыльный, сказал, что жёны офицеров с детьми собираются для эвакуации в одном месте. Мы пришли туда, ждём. Дают команду: берите детей и идите к вокзалу. Подходим к поезду, на котором нам ехать, на другом пути стоит воинский состав. Мы видим отца, он кричит маме: «Поезжайте в Ульяновск к моим братьям!».

Мы были в летних платьицах, больше ничего у нас не было. У мамы – сумочка и швейная машинка. Все наши вещи из багажного вагона пропали навсегда.

Когда наш поезд отъехал, на город был страшный авиационный налёт. Знакомые маме потом писали: «Вы уезжали, это были цветики, а вот когда мы уезжали...» Там и убитых было много.

В Ульяновск мы ехали через Москву. У мамы были какие-то деньги (или документы? Кажется, они назывались литер), по которым она купила мне пальто с воротничком, платье для школы, оно мне было велико – трикотажное, красное с синими крапинками. (Всё помню). И купила нам с сестрой по шапке. С этим мы едем дальше.

Когда мама выходила из вагона набрать кипятка, мы были в панике, боялись, что она не вернётся. Братика недавно схоронили, папа уехал на войну... Очень боялись потерять маму.

1 июля мы приехали в Ульяновск. Никто нас, естественно, не встречает, телеграмм никто никаких не давал. Нам надо было попасть на улицу Льва Толстого, 49, там жила замужем папина сестра. Выходим на привокзальную площадь, видим женщину с тележкой – типа носильщицы. И оказалось, что она жила именно в этом доме, они с мамой друг друга узнали – мама же была в Ульяновске всего полгода назад.

Корзинку со швейной машинкой и Лидусю поместили в эту телегу и по булыжной мостовой с вокзала (сейчас его называют Старый вокзал) притопали на Льва Толстого.

Открывается дверь, на пороге стоит тётя Поля, сестра отца, с ребёнком на руках. Они с мамой – в объятия и в слёзы. Мы с сестрой, из солидарности, тоже. (Когда мама плачет, всегда плакать хочется).

Жить нам у тёти Поли было негде, надо было идти в Винновку, это семь километров от центра (моторного завода ещё не было).

Пришли в деревню Винновка, к папиному брату дяде Серёже, он 1900 года рождения, председатель сельсовета. Его дома нет, дома Марфа, его жена. Дочка их сидит в уголочке под иконами, а эта Марфа вышла к нам с ухватом – платком повязанная, в длинной юбке. Говорит нам: «Проходите», а я вообразила, что это баба Яга, та самая, которая детей в печку засовывает. И ни в какую не хочу заходить. Постояла на пороге и так его и не переступила – боялась, что меня в печку засунут.

Зашли ещё в две-три избы к Сергеевым и поняли, что нам остановиться, по сути, негде. У одного шестеро детей, у другого пятеро...

Квартиры тогда не снимали, а наряжали. Дядя Серёжа, председатель сельсовета, стучит в окно: «Возьми эвакуированных...». Вот из-за того, что людей вселяли насильно, стали они выковыренные...

Бабы спрашивали друг друга: «У тебя выковыренные-то есть?».

Винновка была пригородом Ульяновска. Адрес писался такой: Куйбышевская область, Ульяновский район, деревня Винновка.

Деревня на наших глазах пустела. Из мужчин оставались подростки-допризывники и те, которых уже в армию не возьмёшь: старики и какие-нибудь убогие (такие тоже были).

Нас поселили к женщине по имени Елена (прозвище «Лена-сова», глазищи такие были), у неё ни детей, ни плетей, одна изба. Она спала на печке, а мы втроём на одной кровати. Переночевали мы пару ночей и перешли к её соседям, Дудкиным (Козаевым): у них дочь Поля и сын Миша на Володарке и дома почти не ночевали.

Винновских полно работало на Володарке, они уезжали на завод на неделю.

Когда мы приехали в Винновку, там радио было только у сельсовета. И все, прежде чем идти на работу, по-моему, в шесть утра, приходили послушать последние известия и письма фронтовиков. Женщины стояли и слушали: кто где служит, кто кого разыскивает.

Вдруг однажды бегут в дом дяди Пети и говорят: «Про Васю Сергеева сказали, что он семью разыскивает». Мы о папе ничего не знали. А он был ранен, попал в районе Ржева в окружение, вырвался к своим. Потом прошёл «огни и воды», доказывая, что он не шпион. В госпитале лежал в Горьком. Тут уже у нас установилась переписка. Я ему писала про свои успехи и про то, как мы хорошо живём.

Писем, к сожалению, не сохранилось с этими переездами... Да и честно сказать, многое на растопку шло. С дровами была беда, хворост возили с заливных лугов, щепки были на вес золота.

А эвакуированных прибывало... Я географию стала изучать по эвакуированным. Могилёв, Харьков, Львов, Минск, Ленинград, Москва. Ленинградцев было особенно много. Всех их наряжали по избам.

Наш двоюродный дедушка, Сергеев Василий Григорьевич, когда-то работал в имении Перси-Френч садовником. Его дочь Мария была замужем за военным (тоже винновским), они служили в Ленинграде. Вместе с другими жёнами офицеров Мария уходила из города ещё до блокады – с двумя детьми. Во время налёта полуторагодовалого младшего сына убило, его похоронили в дороге. А старший их сын – мой четырёхюродный брат Генка Курушин так же, как и я, в 41-м году должен был пойти в первый класс. В Винновку они приехали чуть позже нас.

В бревенчатом коровнике прорезали окно, всё там почистили и устроили пункт выдачи. Эвакуированным бесплатно выдавали хлеб. Кто пёк, не знаю. На выдачу поставили нашу маму – у неё был опыт работы в торговле.

Записали нас с Генкой в первый класс, но ещё до 1 сентября нас всем классом посылали собирать колоски. (Здесь был колхоз имени ОГПУ, ни больше, ни меньше). Выращивали рожь, были бахчи с огурцами и помидорами. А помидоры в Винновке – это не передать!

По утрам в августе холодно. Мама надевает на меня пальто, которое купила мне для школы, и шапку. В такой вот зимней одежде прихожу с ребятами на поле (это где сейчас магазин «Заря»).

Собираем колоски, а они колючие! Усики впиваются в чулки, везде чешется! А днём жарко (август – всё-таки)... И вдруг летит самолёт, лётчик наш, летит низко и крыльями нам покачивает. А мы кричим: «Аэроплан, аэроплан, посади меня в карман...».

Закончили с колосками, дальше – огурцы собирать, некому в поле работать. Разрешали несколько огурцов взять с собой домой. Мне почему-то нравились жёлтые, изнутри всё выгребала, а корки выбрасывала. Я вообще много тогда не знала.

Школа была четырёхклассная, учительница Вера Николаевна жила при школе. Она учила первые-вторые классы, а её муж – третьи-четвёртые. Но её мужа Ивана Михайловича взяли в армию. Вместо него стала ходить учительница из Киндяковки.

Первого сентября мы приходим, заполняем парты, мест не хватает, эвакуированных всё прибывает. Садимся за одну парту по трое.

Три ряда парт, по шесть в каждом ряду, восемнадцать парт – 36 учеников. Это был бы нормальный деревенский класс. А тут мы, приезжие...

Я пришла в школу в своём единственном платье, в каком уехала из Кунгура. (Ещё, конечно, трусики и чулки на лифчике). Стриженная под польку. А деревенские девчонки приходили в длинных прямых юбках, на голове белые косыночки с решилье. Кто в косынках, подвязанных внизу – все в головных уборах.

Пацаны приходили в том, в чём ходили по деревне: штаны на одной лямке наискосок, в штанах внизу прореха, чтоб не было проблем с туалетом. Трусов, конечно, не было.

И что характерно: все дети (пацаны, в основном) ругаются матом – просто так. («Ты, я те, бля, как щас дам, бля, умоесся кровью...»). И на каждом шагу: «Эх, бля...». (Смеётся).

Я быстренько это усвоила и начала маме выдавать – по поводу и без повода, мне слово понравилось. Мама давай мне объяснять, что так говорить нехорошо, слово это нехорошее, так только плохие дети говорят. «Плохие дети? А как это плохие дети? А вот Шура Сергушин, разве он плохой? Он принёс мне красных помидор... А этот, разве плохой, он мне огурец дал...».

Сшила мне мама школьный фартук – из той простыни, которой была запакована швейная машинка. Припёрлась в этом фартуке в школу, мы с Генкой сидим за одной партой – впереди сидит Чалый. Мы с Генкой болтаем, учителя не слушаем. Чалый оборачивается и говорит: «Учительница сказала непроливашки перевернуть». (Это он так купил нас).

Я не знаю, о чём в классе идёт речь, но чернильницу хватаю и переворачиваю. Из неё вытекают чернила, ручейком по парте и в щель откидной доски. Весь мой фартук – в чернилах. Пришла домой, плачу, мама меня выспрашивает и выясняется, что я сама во всём виновата.

Так в первые дни школы я лишилась школьного фартука.

В кооперации (так назывался магазин) забрали в армию заведующего Герасимова, маму поставили вместо него.

В Шатрашанах со спиртзавода для организаций отпускали спирт-сырец. В колхоз пришла разнарядка – можно получить сколько-то литров. Председатель колхоза Пётр Иваныч Осипов говорит маме: «Софья Ивановна, давай поезжай ты. Больше некому».

Дают лошадь, дают Лёву-Пудову кучером, грузят пустую бочку и они едут в Шатрашаны. Возвращаются со спиртом и его раздают вдовам, жёнам тех, кто в армии, и многодетным. Бабы идут на колхозный рынок (который сейчас «Южный»), продают и выменивают этот спирт на свои нужды.

Мама, когда вернулась, говорит, что там можно не одну бочку взять, а больше – потому что не все за этой разнорядкой приезжают. Если б, говорит, была ёмкость, я бы привезла ещё.

Едут они в очередной раз, тары берут больше и спирта здесь уже выдают не по маленькой бутылке, а по «четверти» (два с половиной литра).

И вот, уже после войны, те деревенские бабоньки говорили маме: «Ой, Софья Ивановна, как ты нам в войну со спиртом-то помогала...».

А одна бабушка, тётя Ариша её звали, до конца своих дней носила из Винновки к нам сюда, в Киндяковку, своё молоко. Она тогда продавала спирт, скопила денег и сумела купить корову. Так вот носила она нам молоко, а деньги не брала. А мама один раз вымыла бидончик и, пока тётя Ариша пила чай, положила ей туда денежку.

Обратно бабушка пошла через родничок, хотела набрать воды. Глянула – в бидончике деньги. Она вернулась, чтобы их вернуть, говорит маме: «Софья Ивановна, эдак больше не делай. Тебе чё, моих ног не жалко?».

Среди эвакуированных были разные специалисты. Из Таллина приехала Надежда (тётя Надя мы её звали), она сразу при школе открывает библиотеку. Я тут же в неё записываюсь и первую книгу беру – «Тысяча и одна ночь». Генка тоже туда записывается, мы читаем книги и пересказываем друг другу. Из всех читателей библиотеки первоклассников нас только двое.

А на Венце тогда стояла беседка-памятник Гончарова, за ней был сельский клуб. И вот эта тётя Надя (она приехала с дочкой, с отцом и с матерью) возглавила всю культурную жизнь.

Из эвакуированных нашлись люди, захотевшие стать артистами, ставили пьесы и с этими постановками ездили по госпиталям. Видимо, у тёти Нади было специальное образование (её фамилия Цыганова или Цыганкова, сейчас точно не помню).

К 45-му году, когда мы учились в четвёртом классе, уже не оставалось ни одного эвакуированного. Постепенно они уезжали: сначала москвичи, когда немцев отбросили, потом другие, когда стали освобождать наши территории.

Дальше маму забирают в Вырыпаевское сельпо – уже как проверенного специалиста. Мы остаёмся в Винновке, у родственников. Я сама по себе, где хочу, там и ночую. А сестрёнка Лида – в семье старшего папиного брата дяди Пети (там была девочка, её ровесница). Всё детство Лида постоянно грустила о маме.

А я с Генкой Курушиным и с деревенскими пацанами и на речку бегала, и в лес, зимой на лыжах, на коньках.

Вся эта военная деревенская жизнь была мне не в тягость. Я не могу сказать, что война оставила трагический след в моей судьбе. Мы не голодали, потому что во всех (многодетных) семьях родственников были коровы, овцы, свиньи, куры. Много сдавали на натурналог, но всё равно же в семьях оставалось.

Нам было хорошо, потому что у нас родственники кругом. Уж молока-то мы попьём, каши поедим и тыквы пареной наедимся. И колбы нажуёмся – тётя у нас работала телятницей.

А кому-то очень тяжело жилось. Тонька Маврина (прозвище Кайма) в школу не ходила из-за того, что у них на четверых детей была одна пара валенок. Вале Потаповой, когда она закончила семь классов, отец сказал: «Хватит форсить с портфелем, иди работай». И она пошла на моторный.

Когда из Москвы эвакуировали завод имени Сталина, какие-то цеха разместили здесь, это был будущий моторный завод. Многие из Винновки пошли работать туда.

Продолжение - по ссылке Людмила Сергеева 1933 г.р. Как жили в Винновке в 1940-е гг. Часть 2

***

Людмила Васильевна Сергеева. Закончила литфак Ульяновского педагогического института. По направлению уехала в Таджикистан, преподавала в сельских и городских школах. Работала в издательстве Академии наук Таджикистана. После возвращения в Ульяновск – редактор в отделе технической информации «УНИПТИМАШа».

Муж – Геннадий Казимирович Свирский, военный врач, участник Великой Отечественной войны. У них дочь Юлия, внуки Артём и Софья.

***

Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.

Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю

   Генеральный спонсор

   Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.