Самым большим педагогом в моём детстве было радио. Радио меня воспитало. Чтобы не жечь керосин, ложились рано, а радио вещало до 12 часов ночи. И вот я слушал…
Когда передавали какой-нибудь концерт, я брал бумажку и записывал имя, фамилию артиста и что он исполняет. А потом рассказывал сестре (у нас с ней были хорошие отношения, с братом – натянутые): «Ты знаешь какой был концерт! Лемешев пел, Козловский пел, Петров пел… Вот такие-то арии, такие романсы…»
Эфир Всесоюзного радио тогда, в основном, заполняли музыка, спектакли, письма с фронта, концерты по заявкам фронтовиков, ну и, конечно, сообщения Совинформбюро. Много было оперной, симфонической музыки русских и советских композиторов.
Письма с фронта читали дикторы, обычно на два голоса: Левитан и Высоцкая. И, прежде всего, запомнился, конечно, Левитан. Я и представить себе тогда не мог, что когда-то сам стану диктором, приеду на Всесоюзное радио на семинар и увижу «живого Левитана». Маленького роста, толстенький такой, говорит очень тихо…
Я когда приехал, как раз космонавт Леонов первым в мире вышел в открытый космос. Левитан получил этот текст и очень интересно нёс его в студию – двумя пальчиками за самый кончик бумажки. А дежурные дикторы и технические работники толпились вокруг и спрашивали друг друга: «Что там такое?». Интерес к космосу был огромный.
Но это я опять отвлёкся… А в военные годы кроме Левитана были ещё Высоцкая, Балашов уже работал, Тобиаш, Герцог. Постоянно давали в записи спектакли Малого театра и МХАТа. Это было изумительно, такие у артистов были голоса, такая дикция… Сейчас смотрю современные спектакли и половину не понимаю, что артист хочет сказать. А тогда было так поставлено, что актёр, предположим, должен говорить на шёпоте (шёпотом на ухо партнёру что-то сказать), но зритель должен тебя услышать и на галёрке.
Из эстрады были: Бунчиков, Нечаев, Русланова, Шульженко.
Радио работало тихо, всегда хотелось, чтобы звук был сильнее. Но удивительно вот что: когда Левитан читал последние известия, звук усиливался и всё было слышно прекрасно. Как это делалось на радиоузле, я не знаю.
За те годы, что я так внимательно слушал радио, я настолько изучил сетку радиовещания, что по тому, какая шла передача, мог определить, который час.
Вот уже в армии идём мы вечером с девушкой, она говорит: «Интересно, сколько сейчас времени?». А я отвечаю: «Я тебе точно могу сказать…» (Часов-то тогда ни у кого из нас не было). И вот мы идём мимо какого-то дома, окно открыто, там работает радио. Я ей говорю: «Вот сейчас столько-то…». С точностью до нескольких минут. «Как ты это можешь?» – «А вот так, биологические часы». Девчонок это поражало, а я секрет свой никому не открывал.
Когда мать стала работать в детском саду на кухне, она, естественно, там и питалась. И поэтому её хлеб по карточкам у нас оставался. Она часто брала меня с собой, потому что я был самый тихий и спокойный (мой младший брат был очень шебутной), и мы шли к заводу № 280 – когда заканчивалась смена. Ген, на всю жизнь я запомнил… Рабочие выходят с завода, плохо одетые, голодные, руки в масле…
Паёк матери был полбуханки хлеба, мы стоим у проходной. И вот этот работяга берёт наш хлеб своими грязными руками (никому и в голову не приходило, что это как-то неправильно), очень долго его рассматривает с разных сторон, нюхает, мнёт… И в конце концов (какая радость!) вынимает деньги и платит. Даже рабочие военного завода (почтового ящика), которые работали на войну, даже они со смены выходили голодными.
А мы с этими деньгами шли… не в магазин, нет. Керосин в магазине не продавался. Всё покупали с рук, кто-то где-то доставал, а точнее, крал и вот продавали. Стояли бабы или мужики и у них были бутылки с керосином. И мать, помню, всё рассматривала, не лигроин ли это, потому что лампа, заправленная лигроином горела плохо, неровно, всё время вспыхивала.
Потом матери переливали этот керосин в её бутылку, она расплачивалась, и мы шли домой. Наконец-то у нас будет керосин!
Керосин шёл в лампу и на примус. Керогаз появился позже, это был более надёжный агрегат, а примус – это было ужасно. При нём была такая проволочка, которой надо было постоянно прочищать – потому что керосин был нехороший, пламя давал слабое.
И однажды я сунулся к примусу прочистить, потому что он стал гаснуть (а примус стоял на табуретке), и опрокинул на себя кастрюлю с супом, который там варился. На левом плече у меня – большой шрам от ожога, там всю жизнь тонкая кожа.
А вообще на примусе чаще всего жарили картошку. Картошка была каждый день. Картошка, картошка. Мы даже считали, что это и есть еда, больше ничего и не надо. Такое у меня было представление – до детского сада. Там я уже увидел, что бывает первое, второе, третье. (На второе, как правило, была каша).
Картошку покупали на базаре. Надо всё же сказать, что Ульяновск был счастливым городом – за городской чертой тянулись огромные поля огородов. Овощей и зелени было очень много.
До сих пор у меня в ушах летние звуки того времени. Тишина, машин почти нет, и по деревянным тротуарам нашей улицы со скрипом в гору поднимаются женщины с огородов. У неё через плечо коромысло и две корзины с овощами и зеленью, корзины при ходьбе поскрипывают.
Мать выходит на этот скрип, женщина останавливается, ставит корзины на землю и они долго торгуются…
Уже за училищем связи (сейчас это улица Тухачевского) город кончался и начинались поля, лес, кусты орешника. Мы туда ходили за орехами.
В войну давали землю под огороды, но мы не брали. Матери и некогда было, да она и не смогла бы руками всё это копать.
Дрова добывали тоже кое-как, по щепочке, по дощечке. Кто мог, таскал с работы – сначала себе, а потом на продажу. Прямо по домам носили, предлагали. Принесут вязанку щепок – мать даст за это кусочек хлеба.
Иголки, нитки, керосин, ламповые стёкла, – всё это был страшный дефицит. Клею никакого не было. Помню, если разбивалось стекло, то нажёвывали хлеб и бумажкой приклеивали.
В начале войны в Ульяновск из Москвы эвакуировали автозавод, рабочим и специалистам надо было где-то жить и проводили уплотнение. В нашу крошечную комнатушку, где мы жили вчетвером, подселили ещё троих: муж, жена и ребёнок.
Я сейчас не представляю, как это мы жили все в одной этой комнате. Как спали… Этот москвич, он был, простым рабочим, а никаким не инженером, – высокий, очень тощий, сутулый. Уходил он на работу очень рано, возвращался очень поздно. Их на заводе кормили, он обязательно что-то приносил и делил всем детям (и своей девочке, и нам троим – поровну).
Я впервые тогда увидел интеллигентных людей – москвичей. До сих пор меня окружали местные – воспитательницы в детсаду, потом учителя в школе… А это были совсем другие люди, с совсем другими разговорами.
Правда, маленькую их девчонку я сразу невзлюбил, потому что мать взяла её однажды на руки, а та насикала ей в подол. Мать очень смеялась, а я был поражён и очень возмущён. Как она посмела!
А потом, ближе к концу войны, они снова вернулись в Москву. Жили они у нас года два. Женщина как-то не запомнилась, но этот мужчина произвёл на меня неизгладимое впечатление: и как он вёл себя, и как он говорил, каким был тактичным.
Хлеб давали по карточкам, надо было выстаивать длинную очередь в магазине, к которому мы были прикреплены. В другом магазине карточки отоваривать было нельзя.
Народ собирался загодя, а хлеб привозили, как правило, вечером. Привозили на полуторке, выгружали (таскали), взвешивали на больших весах, продавец принимала хлеб. А мы в это время стояли и ждали.
Часто отключали свет, и в магазине зажигали керосиновую лампу, но лампа была большая, светила хорошо. Доходит твоя очередь, ты подаёшь карточки, продавщица вырезает из них квадратики, складывает их в стол, а тебе отвешивает хлеб. На нашу семью я получал примерно буханку, так радовался, когда нёс домой! Никто меня никогда не обидел, ничего не отобрал. Потом я иногда видел, как эти квадратики из карточек продавщица аккуратно вклеивала в специальную тетрадку – видимо, по ней отчитывалась.
Ближе к концу войны хлеб стали отоваривать и в других магазинах. Хлеб был, в основном, чёрный. Белый назывался очень странно: гух. И говорили друг по дружке: «Сегодня вот в таком-то магазине – гух». Чаще всего он был в военторговском магазине, в Голубковском переулке. Там даже иногда можно было без карточек хлеб купить на деньги.
Гух – это было чудо. Во-первых, он был белый. А во-вторых, был посыпан какой-то сладкой мукой – наверное, мука, смешанная с сахаром и припечённая.
Между собой мальчишки, в основном, разговаривали о войне. И играли в войну. Если выходили во двор, то первым делом из подручного материала мы делали штаб. Это первое и самое обязательное. Делали, залезали в этот штаб, там все сидели и разговаривали о том, что вот хорошо бы попасть на войну, пострелять… По радио рассказывали о пионерах-героях, нам тоже хотелось, как они, воевать с немцами.
За детским садом раньше было кладбище. А во время войны там стали рыть щели и окопы (на всякий случай готовились). И очень много находили черепов и костей. Рыть окопы заставляли женщин, по-моему, и сотрудницы детского сада там работали. Ну и мы, конечно, там лазали.
Однажды прилетал немецкий самолёт, это взбудоражило весь город, выли сирены, зенитки с Венца по нему стреляли (очень боялись за мост). Но никто не испугался, все побежали на Венец – смотреть, а самолёт быстро улетел.
В Винновской роще был летний пионерский лагерь, а роща тогда была настоящим лесом. Мать заранее похлопотала, чтобы нас с братом туда спихнуть. Это была настоящая окраина, город был страшно далеко. И ходил поезд, который перевозил людей через Волгу. Мы садились на станции и без билетов доезжали до «восьмёрки». Поезд шёл дальше через мост, а мы выходили и поднимались в гору, в город.
В лагере нас кормили, я не помню, чтобы мы очень голодали. И сами себя мы подкармливали – там везде был орешник, и мы орехи, ещё зелёными, все объедали.
Никакой «пионерской жизни» вроде построений, поднятого флага у нас в лагере не было. Помню маршировали строем, и каждый отряд должен был разучить свою песню.
Запомнилось больше всего то, как я из лагеря убежал. Брат был на год младше, он знал, что я хочу убежать. Я очень тосковал, мне очень хотелось скорее домой. И вот я убежал и шёл от лагеря до улицы Воробьёва весь день. Примерно я знал направление и даже не думал, что могу заблудиться. Запомнилось, что по пути нашёл какого-то мёртвого зверя. И когда я увидел Свиягу, то понял, что уже дома.
Несколько раз в школьные годы нас водили в дом-музей Ленина. Экскурсоводы обязательно каждый раз подчёркивали: какой скромный, маленький домик. Говорили: вот в этой небольшой, крошечной комнатке… да, собственно, комната Володи была проходная, с выходом на лестницу… И всегда употреблялись вот такие уменьшительно-ласкательные слова.
А ведь мы приходили на эти экскурсии из коммуналок, так что этот «ленинский скромный домик» был для нас чудом из чудес: какой дом, какой двор, какой сад, сараи!
Когда я стал повзрослее, я стал думать, что вот это как раз и есть самое нормальное и правильное человеческое жильё.
В одной половине дома жила наша хозяйка, а во второй половине мы. Хозяйка одно время держала корову и закупала сено. И мы очень любили с друзьями залезать на сеновал, лежать на сене и разговаривать. (У меня друзья были нехулиганистые, как-то так получалось). Сейчас никого уже в живых не осталось: Толя Егоров умер, мой брат умер и ещё был один парень, который погиб, когда мы были ещё мальчишками. Во время грозы порвало электрический провод, он решил себе кусок взять, наматывал на руку, а там что-то замкнуло, и его убило током. Это тогда было огромное событие.
А в войну такое было событие. По соседству с нашей хозяйкой стоял дом, там жила женщина с сыном. Мы с этим Вовкой дружили, когда его матери не было дома, приходили к нему в гости и всё удивлялись, что вот вдвоём живут в целом доме, с двумя комнатами.
А потом с фронта дезертировал его отец. И это было для нас событием огромным. Он жил у них на сеновале, жена ему потихоньку по ночам носила еду. Мы об этом знали и, конечно, молчали. Но на сеновал лазить уже боялись.
Как сложилась судьба этого дезертира, я даже не знаю. Мы потом переехали на улицу Шевченко.
***
Полностью воспоминания Бориса Трутнева можно почитать по ссылкам:
Борис Трутнев 1935 г.р. Воспоминания о жизни в Ульяновске до войны, во время и после. Часть 1
Борис Трутнев 1935 г.р. Воспоминания о жизни в Ульяновске до войны, во время и после. Часть 2
Борис Трутнев 1935 г.р. Воспоминания о жизни в Ульяновске до войны, во время и после. Часть 3
Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.
***
Борис Васильевич Трутнев. Всю жизнь отдал Ульяновскому областному радио, где с 1960 по 1995 годы работал диктором. Награждён медалями «За трудовую доблесть», медалью к 100-летию Ленина и «Ветеран труда». Вместе с супругой Ольгой Андреевной воспитали двоих дочерей, имеют троих внуков.
***
Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.
Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю
Генеральный спонсор
Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.
