Село длинное – три километра. Одна большая улица и небольшие курмышки. Один конец назывался Ильинка (когда-то там был барин – Ильин), второй назывался Блюм-барщина (там был помещик по фамилии Блюм, а излюбленная форма взаимоотношений с крестьянами у него, видимо, была барщина).
Представляешь, в советское время ещё жило это название – барщина.
И вот мы там жили. Деревня без света, без радио (вообще неэлектрифицирована). Сидели с лампами, причём, экономили керосин. Из района привозили какие-то газетки, вот оттуда узнавали последние известия.
Но как ни странно, всё время привозили кино – на автопередвижке. Клуб помещался в бывшей церкви. Кино показывали таким образом. Запускали движок (тракторный, наверное), и он вырабатывал ток для работы проектора. И на протяжении всего фильма этот движок тарахтел. Одна часть кончалась, фильм прерывался, механик заправлял другую, смотрели дальше.
Очень часто движок ломался, глохнул. Мы выходили из «зала», начинали ждать, слоняться: «Ну как там, починит, не починит?». Механику кто-то брался помочь и бывало так, что на этом и расходились.
Я посмотрел в то время фильмы «Два бойца» и «В шесть часов вечера после войны». Как сейчас помню... Эти фильмы очень нас подбадривали. Потому что бесконечно слышать, что наши отступают, отступают, отступают было невыносимо. Смысл сообщений Совинформбюро был такой: немцы несут большие потери, а мы сдаём города. (Недавно по компьютеру «поймал» фильм «Два бойца» и снова на меня нахлынуло.
И знаешь, интересное было ощущение. То, что наше дело правое и что мы победим. Вот эта надежда в народе жила.
При том, что одни женщины, старики и подростки, убийственная работа в колхозе и эти жуткие налоги...
Я вот сейчас думаю, что если бы не колхозы, мы бы не выиграли войну. Почему? Всё решила эта материальная поддержка фронта за счёт того, что в тылу у людей отнимали последнее. Если бы в селе были частные хозяйства, продукты взять было бы сложнее.
Причём, в колхозе на трудодни выписывали мизер. Я как сейчас помню, как участковый на телеге увозил двух девчонок за то, что они пару раз опоздали выйти в поле. Одна девочка чувашечка была, а вторая русская. Уехали они – и с концами, больше их не видели.
Кстати, отец одной из девочек, чувашин Харитонов, крупный такой мужчина. Говорят, что когда-то он устраивал в этом селе колхоз и раскулачивал. И вот был такой случай, мне мама потом рассказывала.
В этом магазинчике, где она торговала, стояла очередь: то ли хлеб, то ли соль привезли. И вот стоят женщины и ворчат: что того нет, этого нет. И Харитонов этот озвучил такую вещь: «Всё вам плохо, всё вам плохо. Вот немец придёт, вы узнаете, что такое плохо».
Вроде он из благих намерений это сказал, но кто-то на него донёс и за саму мысль, что немец может придти, его арестовали, увезли и говорили потом, что он где-то в лагере умер.
Мальчишки – чуть постарше меня – уже работали в колхозе, помогали на конюшне. Перед войной там были даже беговые лошади, а в войну осталось несколько кляч, которые падали от недоедания. Я знал всех этих лошадей по именам, нрав каждой из них, ходил с мальчишками в ночное. На лошадь или подсаживали друг друга, или забирались с пенька.
У меня был друг Васька, у него отец был плотником (погиб на войне), а Ваську много лет спустя я встретил в Ульяновске на заводе. Так вот мы с этим Васькой ходили и собирали лебеду. А его мать, тётя Тоня её звали, замешивала её как-то с отрубями и пекла потрясающие лепёшки. Кругленькие и чёрненькие, как подмётка. А когда кусаешь (то ли это с голодухи), она прямо во рту таяла. Никакие пряники сейчас... С удовольствием поел бы сейчас эту лепёшку...
Иногда мать Васьки сажала меня за стол обедать. Садились: дед Васьки, отец отца, старший брат Юрка, Васька, его мать и я. Стол без скатерти, из скоблёных досок. (Тётя Тоня по субботам делала уборку и, начиная с красного угла, где иконы висели, скоблила лавки, потом этот стол, потом полы, туда, к порогу, сени, потом крыльцо...).
Впечатление от этого стола у меня на всю жизнь осталось. Потом уже, когда я купил себе в деревне дом, я первым делом соорудил такой стол.
Посредине стола ставилась большая глиняная миска с первым блюдом. Тётя Тоня почему-то при нас клала на доску маленький кусочек мяса (не всегда он, правда, был), мелко-мелко его нарезала и ссыпала в эту миску. У каждого была деревянная ложка и вот так солидно, по очереди...
Ты когда-нибудь видел, как цепом обмолачивают просо? Его косили серпом, потом снопами привозили в деревню и где-то перед домом, на какой-то подстилке раскладывали по кругу метёлками внутрь. Вокруг становились двое или четверо работников, тихонько двигались и цепами (длинная палка, а к концу на кожаном ремешке приделана короткая) по очереди замахиваются и бьют по этим снопам. Один ударяет, другой в это время заносит, один убирает, другой в это время бьёт. Когда вымолачивают четыре человека, то идёт непрерывное движение и такой звук: стук-стук-стук-стук.
Так вот к чему я это рассказываю: ложками ели тоже по очереди. Один зачерпнул, подставил кусок лепёшки, чтоб не капнуть на стол, в это время второй черпает, потом третий, четвёртый.
А дед у Васьки был Николаевский гвардеец, он в своё время присутствовал при короновании Николая II. Это был такой могутный, совершенно лысый с крупным черепом старик, вислыми мощными плечами, с такой бородищей... До сих пор он у меня в глазах стоит. И звали его тоже Василий.
У них с Васькой были постоянные конфликты, Васька нарушал дисциплину, чего-нибудь не так делал. Например.
Едим мы, едим и, когда уже миска начинает пустеть, дед стучит по миске. Это сигнал к тому, что можно «таскать мясо». Так и называлось – «таскать», то есть зачерпывать с кусочком мяса. До этого сигнала старшего мясо доставать не разрешалось. А Васька норовил с самого начала зачерпнуть поглубже, ещё когда только начинали есть. Дед с ним долго не разговаривал, а облизывал свою ложку и – как сейчас помню этот смачный звук – бил Ваську по лбу. Это место на лбу у Васьки мгновенно краснело…
Во дворе, прикрытом крышей, стоял верстак Васькиного отца и аккуратно были развешаны инструменты: рубанок, фуганок, топорики, пилы. Отец у Васьки ушёл на войну и там погиб, но порядок в его мастерской поддерживался. Васька потом много лет спустя тоже стал столяром.
Старшие ребята на моих глазах подрастали и становились призывниками. И я помню 43-й год. Очередной призыв. И человек 25 из деревни уходят на фронт, их провожают, ребята немножко выпили (хотя тогда не так пьянствовали, как сейчас), они хорохорятся, они такие, лихие… Девчонки у них на плечах висят, а матери в голос ревут. И вся эта компания двигается туда, где был призывной пункт, откуда они должны были отправиться.
И потом через несколько месяцев – на каждого похоронка, то есть ни один из них не остался живым. По-моему, они сразу попали под Сталинград.
Вот это мы всё переживали. Это только отдельные деревенские эпизоды, я могу рассказывать об этом бесконечно.
Дальше. Про коров. Вот как ни странно, сейчас я приезжаю в деревню и вижу жалкое стадо из нескольких коров (в последнее время, правда, побольше стало). А тогда – во время войны, когда очень напряжённо жили, было большое, полноценное стадо частных коров. Эти коровы, наверное, и спасли Россию. Бурёнку холили в семье как только могли. И любыми путями старались наготовить ей на зиму корма.
Потом, много позже, моя жена любила читать со сцены стихи Николая Благова и помню такие строчки:
Никогда не забуду я мой небогатый,
Про меня забывающий край.
Там на спинах коровьих приползают закаты
И заходят под каждый сарай.
Позднее, когда мама вышла замуж за фронтовика, Павла Фёдоровича Белова (это в 46-м году было, отец-то погиб в 43-м), мне бабка Белова иногда говорила: «Аркаш, иди встреть». Я выходил, видел людей, которые тоже вышли встречать и ждут. И вот издали раздаётся мычание и пыль видна и такое чувство, что что-то большое движется, движется…
А я панически боялся, когда со стадом шёл бык. Эта такая машина… Это что-то невероятное… Подзобок у него чуть ли не до земли висел. Те быки, что показывают на корриде – это телята по сравнению с ним. А там был просто танк. Вот такой лбина, здесь всё висит… Рога эти… Мощное всё!
Если что-то ему не понравится, подойдёт к плетню, землю копытом взобьёт, рогом как пушинку плетень поднимет, стряхнёт и – дальше… Боялся он только пастуха, вернее, его длинного кнута.
Потом, много лет спустя, у меня родилась картина «Стадо». Правда, по другому поводу. Подтекст там другой. Когда началась эта перестройка с ускорением, когда людей погнали чёрт-те знает куда… Один мой знакомый посмотрел картину и говорит: «Аркаша, спасибо, я себя узнал».
В военные годы в окрестностях Должникова развелось неимоверное количество волков, отстреливать их было некому – мужики-охотники были на войне. Волки обнаглели до того, что даже днём стаями пробегали невдалеке от села. А ночью – то овец у кого-то зарежут, то телёнка. У нас прямо во дворе волк порвал нашего любимого Шарика. Пытались его потом вылечить, но бесполезно.
Я ненавидел волков всеми фибрами своей души. Но был такой эпизод. В деревне жил старик дядя Миша – единственный в то время охотник на волков. Он охотился капканами. Меня он почему-то выделял из мальчишек, он работал пчеловодом на пасеке, брал меня туда с собой, всё показывал, угощал свежим мёдом.
И вот один раз дядя Миша говорит мне: «Поехали со мной капканы смотреть». Я, конечно: «Поедем!». Тихонько тащимся на лошадке в санях вдоль леса, и вдруг он говорит: «Есть!». Свернули в поле, подъезжаем. Чем ближе, тем лошадь всё беспокойнее. Видим – волк лежит на боку, лапа зажата в капкане и перебита, пасть вся в крови, зубов уже нет, он грыз капкан, одни кровоточащие дёсны…
Дядя Миша вложил ему в пасть палку, завязал морду и лапы, забросил в сани… Меня такой ужас взял, еле-еле согласился сесть рядом. А когда заехали во двор к старику, я увидел, как там уже висит пара замороженных волчьих туш. Дядя Миша объяснил мне, что шкуру надо снимать, пока волк жив, чтобы не успел застыть на морозе…
Этот эпизод меня потряс и долго преследовал моё воображение.
Что ещё в деревне тогда потрясало. Это собирание колосков. Нас, школьников, в поле выводили. Потом собирали лекарственные травы, мама в своём магазине у нас их принимала.
На эти колоски и лекарственные травы нам давали по кусочку хлеба, который привозили из района. И помню, как пришла одна пожилая женщина, больная старушка, и мама мою пайку отдала ей. То есть положено было бы отдать мне, я заработал, а она отдала ей. И мама мне долго объясняла, что вот, Аркаша, у нас есть что поесть, а вот бабушка…
Я понимал, что это надо было сделать, но мне было так обидно, я плакал горючими слезами.
Потом меня поражало вот ещё что. Когда собирали колоски, мальчишки ходили босиком по стерне, причём, так спокойно… Я пытался подражать им, но без сандалий не мог и двух шагов сделать. И они как-то снисходительно смотрели на меня. Не презирали, но понимали, что я «из другого теста» и, в общем, прощали мне мою слабость.
Я себя ощущал там сторонним наблюдателем, всё же я городской мальчишка… Но сейчас у меня жуткая ностальгия по той деревенской жизни.
Вообще, мы с ребятами жили дружно. Ходили за берёзовым соком, за ягодами. На лошадёнках выезжали в грибные места, женщины и ребятишки расходились по лесу, потом корзинки грибов ссыпали в эти телеги. Потом грибы сушили…
Почему-то запомнился вкус супа из сушёного картофеля. Какой-то вкус был интересный, не такой как у картофельного супа, а с каким-то привкусом…
Чечевица почему-то была в ходу. И мне так нравилась эта чечевичная похлёбка… То ли это с голодухи…
Часто играли в войну. Причём, каждый раз возникала одна и та же проблема: никто не хотел быть фашистом. Доходило до ругани и потасовок, пока, наконец, не нашлось справедливого решения: фашистами будем по очереди! И всегда фашисты терпели сокрушительное поражение. В нас, мальчишках, вера в победу была несомненной. Если взрослые в глубине души, думаю, боялись, сомневались, то мы верили и геройствовали.
Деревенских эпизодов – их море. Всё равно – то ли детское восприятие такое, то ли что, – но жизнь была какая-то полнокровная.
Деревенский патриархальный уклад ещё не был разрушен. Мужчин в деревне практически не было, только инвалиды, которые вернулись, старики, подростки. Но… В деревне можно было заказать свялять или подшить валенки, переложить печку, сделать сруб, выделать кожу, сандалии сшить. Находились какие-то старички, которые всё это могли.
Сейчас мы приезжаем в деревню, где у нас дача, никого не найдёшь ничего сделать, даже за хорошие деньги. Одни алкаши остались, необязательные спившиеся люди.
В войну деревня выстояла, а сейчас, в мирных условиях, гибнет. Какой-то дикий парадокс.
Тогда деревня не была пьяной. На всё село было два-три человека, про которых все знали, что они пьяницы. Их за это презирали. Сейчас на всю деревню можно найти двух-трёх трезвых. Сколько на наших глазах мужиков спилось!
И ты знаешь, я по большому счёту и не виню их. Когда один человек спивается, можно сказать: довёл себя. А когда это принимает массовый характер, тут надо искать глубокие объективные причины. Им не на что жить, им негде работать…
Когда в 47-м году мы перебрались в город (мне было 11 лет), я перестал замечать переход от зимы к весне и особенно от весны к лету. Просто перестал! А тогда мы замечали всё. Понимаешь, когда заканчивается длинная зима в деревне… Ждёшь весны и наблюдаешь малейшие её признаки – как набухают почки, как появляются первые проталинки на бугорках и зелёная травка. Там мы уже начинали пристраиваться, чтобы поиграть в чижика, причём, в Должниково это называлось на кулѝ.
А в чём заключалась игра? На палку накатывался вот этот «чижик», подбрасывался и палкой ударялся. И тот, кто водит, должен был набрать воздуха в грудь и вот так закричать: «На кули-и-и-и». Причём, чтоб звук был слышен, чтоб было понятно, что ты выдыхаешь воздух, а не вдыхаешь.
И вот так крича, надо было добежать до места, куда упал чижик, схватить его и вернуться к исходной позиции. Как правило, с нами играли мальчишки постарше. Он так влупит, что воздуха не хватало и уже на середине пути ты этого чижика бросаешь… Тогда с этого места чижа снова накатывали и дальше лупили. А ты снова водил.
Кончалось, конечно, слезами, потому что мы, младшие, не могли всё это выдержать. В лучшем случае нас прощали, а в худшем – пинка подвешивали.
И вот это всегдашнее ощущение – наслаждение жизнью. Бегали то на ближнюю речку, то на дальнюю. Зимой ближняя речка не замерзала, там бил ключик. Там плавали гуси. Мы сгоняли две стаи, пока гусаки не начинали драться. Вот так шеи друг другу обовьют, крыльями лупят, столб брызг! В конце концов, хозяйка ближайшего дома бежала с прутом хорошим или с палкой и нас разгоняла.
Потом была горка, с которой мы скатывались – на рыдванах, на ледянках. Ледянка знаешь что такое? Это плетёная корзинка, туда набивалось сено, днище обляпывалось свежим коровьим помётом, он капитально застывал, а потом его несколько раз обливали водой на морозе. И вот такой у нас был «бобслей», сядешь в корзинку, коленки у подбородка, катишься, тебя крутит как попало и докатывали чуть не до середины речки. В конце концов, валенки сами превращались в ледянки. В конце концов, я там простудился капитально.
А рыдван – это делали ребята постарше: это такая скамейка, внизу – доска, которую так же покрывали льдом. Мне давали мальчишки покататься, у меня на рыдване не получалось.
На коньках мы катались на самодельных. Это потом уже мама где-то в районе раздобыла мне снегурки. А обычно делалось так. Бралась деревянная чурка, в сечении она представляла собой треугольник. Верхний угол этого треугольника срезался, а на нижней грани делалась такая лунка, в неё закладывалась проволока, один конец которой крепился сзади, а другой конец спереди загибался и тоже крепился. Впереди и сзади в чурке были дырки, через которые продевались верёвки, ими мы крепили коньки к валенкам.
А катались на коньках так. Деревянная палка, на конце гвоздь. Отталкиваешься от льда и катишься. Катались по льду реки, пока её снегом ещё не занесло.
На всю жизнь запомнился странный эпизод. Мы с мальчишками собирали в лесу грибы. Вдруг остановились – на пеньке сидела бледная незнакомая женщина с длинными седыми волосами. Мы хотели похвастать, сколько собрали. И вдруг мужским голосом она крикнула: «Держи их!». Мы бросили грибы и, не оглядываясь, молча, неслись до самого села. А мне было особенно страшно, я отставал, потому что волок за руку брата Борьку…
Прибежали в село, сбивчиво рассказали взрослым, они ко всему этому отнеслись как-то недоверчиво, но самостоятельно ходить в лес запретили.
До сих пор не пойму, что это было.
Вот так мы и жили: зиму, лето, весну, осень. Откровенного голода, который я пережил во время эвакуации, я в селе не замечал. Хотя людям жилось очень, очень, очень трудно. Надрывались в колхозе, спасались от голода коровами и огородами.
А эти натурналоги! Не было в семье кур, а надо было сдавать яички, не было коровы, а надо было сдавать масло. Огромная, трёхкилометровая деревня, и ни одного яблочка, ни одного плодового дерева, их все вырезали, чтобы только не платить налог. Говорили, что он начислялся за каждое дерево.
И что интересно: несмотря на все эти лишения, в селе были балалаечники и гармонисты из пацанов. Деревня летним вечером звенела разными голосами. Девчонки, мальчишки тусовались, как сейчас бы сказали, из конца в конец. У меня стоит перед глазами, как какая-нибудь девка выскакивает в круг, оттопывает и поёт самые разные частушки (и про Семёновну, и всякие, и тут же сочинённые). А мы, мелькуза, вечером уже прохладно, в дедовых телогрейках, рукава до пола, устраивались на ближайшей завалинке, жались друг к другу и наблюдали всю эту картину…
Потом постепенно расходились по парочкам, мальчишки начинали этих девок щупать, визги такие… А мы смотрели на них, они для нас были взрослыми, хоть им и было по 16 лет.
И, может быть, после этих гуляний эти девочки опаздывали иногда на работу в колхоз, и я тебе уже говорил, чем это для них оборачивалось.
Зимой в чьей-нибудь избе, чаще всего у одинокой старушки, устраивались «кузьминки» – посиделки с лузганием семечек, опять же с гармошкой и балалайкой. И мы опять же под ногами вертимся.
По утрам по избам ходил бригадир (это называлось наряжать, наряжали каждый раз на разные виды работ). Он стучит в окно и говорит: «Ты, Марья, сегодня иди на ток». А другой говорит: «А ты иди туда-то».
Как правило, руководителями бригады или даже колхоза становились люди, вернувшиеся инвалидами с фронта. Как сейчас помню, они долго донашивали свою военную одёжку. Почему-то часто гимнастёрка была на выпуск, а ремень они носили через плечо.
Когда мы только в село приехали, маме в избе-пятистенке (пятистенок – это изба с капитальной перегородкой) дали одну комнату. А рядом, через стенку, жила другая семья, у них тоже двое детей, но старший уже был на фронте. И он пропал без вести – им прислали извещение.
Я слышал, как убивалась эта тётя Тося. Очень было жаль её, и я как-то пришёл к ней и говорю: «Тёть Тось, ну что такое «пропал без вести»?» А, может, он и не пропал». (Мудрость я такую проявил). Похоронка-то, мол, не пришла. Значит, может, он ещё и жив. Значит, может взять и объявиться – завтра или на той неделе»…
И она меня обняла и облила слезами. «Миленький ты мой…» А мне хотелось её утешить. У меня у самого до сих пор слёзы, когда я это вспоминаю.
Однажды просыпаюсь под утро или ещё глубокой ночью. И слышу разговор там, за стенкой. Прислушался – мужской басок! Я вскакиваю, бегу туда, а к ним Шурка вернулся!
Потом по деревне ходили разговоры, что я чуть ли не вещий человек. Этот Шурка после ранения попал в госпиталь, свои его потеряли, а родителям ушло извещение. Так мы потом с этим Шуркой подружились… Он меня возил на поезде в Ульяновск к тётке (у неё муж уже работал завгорфо). И он почему-то всегда, когда мы собирались в дорогу, засовывал за голенище большой нож. Привозил меня, сдавал тётке с рук на руки и шёл заниматься своими делами.
Была в Должникове и знаменитость – такой Пётр Иваныч Голиченков. (Ты не слышал про такого?) Это был Герой Советского Союза, который получил это звание почти в самом начале войны. Он был знаменитым снайпером на Ленинградском фронте. На его счету где-то 240, что ли, убитых фашистов. (О нём и книжка есть).
Был он маленького росточка, мы его звали дядей Петей, он вернулся в родное село с войны контуженный, видимо, где-то его как следует накрыло (было у него что-то вроде тика). Вернулся в 42-м году после госпиталя с именной (!) снайперской винтовкой! Было этому дяде Пете лет двадцать, не больше.
Мало того, он приехал с адъютантом, звали его Иваном, как сейчас помню, рябой такой, кряжистый человек. Он тоже лежал вместе с ним в госпитале, тоже подлежал демобилизации по ранению. Но ему сказали: «Ты ещё год будешь числиться военнослужащим, будешь получать довольствие, но этот год ты должен прожить рядом с Петром Иванычем». (Так мне потом рассказывали).
Герою выстроили в деревне шикарный (по тем временам) дом, с новым срубом, крытым двором, огородили новым забором. У Петра Иваныча в селе к тому времени никого не было, и они поселились в этом доме вдвоём с Иваном.
Дом выстроили в изумительной роще старых лип, которые остались ещё от помещичьей усадьбы. Рядом там была начальная школа, где я начинал учиться.
А психология у героя была ещё пацана. Мы приходили: «Дядь Петь, покажи винтовку...» Он доставал её, показывал, с удовольствием с нами возился. И кончалось это обычно тем, что он брал эту винтовку с оптическом прицелом и все мы шли на запруду, которая носила библейское название «иордань», как бы святая купель. Там был чистейший родник и стояла иконка. Там он присаживался, прицеливался и пускал пулю так, что она, как торпеда, с брызгами, скакала по поверхности воды. (Как иногда камушки плоские в воду бросают).
У нас это вызывало дикий восторг: «Дядь Петь, ну ещё. Ну ещё!» – «Нет, хватит, патроны надо экономить». (Я уж потом, в более взрослые годы, всё это в голове прокручивал и поражался: надо же, разрешили человеку вернуться в тыл с именной винтовкой, да ещё с патронами!).
Потом этому Петру Ивановичу нашли невесту. Там неподалёку мордовская деревня (не помню, как называется), изумительной красоты девушка была, на полголовы выше его ростом, Мария, как сейчас помню. Хорошую они создали семью, дети у них выросли. Он тоже потом брал меня с собой в Ульяновск. И мама к ним хорошо относилась, мы дружили семьями.
Есть эпизоды, которые, может быть, не стоит публиковать. Вот один из них. На всех колхозных собраниях (мы, мальчишки, тоже там тёрлись), Пётр Иванович всегда сидел в президиуме. И каждое собрание, чему бы оно ни было посвящено, кончалось тем, что председательствующий говорил: «Пётр Иваныч, ну расскажи народу, за что ты Героя-то получил».
И что интересно. Этих убитых немцев он не считал за подвиг. А рассказывал так, что его взяли в плен, и шесть человек немцев его вели. Где-то они остановились, и он попросился до ветру. Те ему сказали: «Ну, сходи». Он отошёл, а в нижнем белье у него была спрятана граната-лимонка. Он её бросил и всех немцев положил. Вот за это ему дали Героя. Не за 240 немцев! Он это за подвиг не считал, а вот за это!
Очень часто в село приходили похоронки. То и дело слышали: тому пришла, тому... Видишь у какого-то двора толпа колготится и слышны причитания – это значит похоронка пришла.
В нашей компании была девочка изумительной красоты, чёрные выразительные глаза, звали её Нина. И была у неё старшая сестрёнка Рада, Радка её звали.
Однажды мы возвращаемся всей гурьбой после наших гуляний и игр на улице и доходим до дома, где жила Нина. А маму её звали тётя Поля (также, как мою маму). И вот видим, как у двора колотится в рыданиях тётя Поля – на её мужа пришла похоронка. Тут собрались женщины, успокаивают её, отпаивают – такой вот горестный ритуал, уже постоянный...
И у меня такая мысль мелькнула: не дай Бог, на папу похоронка придёт… Через неделю она пришла. Так же мы возвращались, я издали вижу: мама убивается, женщины вокруг...
Отец погиб в сорок третьем на Орловско-Курской дуге. Он был командиром дивизиона 45-миллиметровых противотанковых орудий. (В фильме «Батальоны просят огня» – как раз про эти пушки).
У отца было уже три или четыре ранения, и после каждого ранения он нам писал. И однажды даже обещал, что после госпиталя на несколько дней приедет на побывку.
Это было последнее ранение – в голову. Его на самолёте из медсанбата вывозили в тыл, и он прямо в самолёте скончался. Было ему 33 года.
У нас остались после него две фотографии и письма должны были быть. Но это всё у моего брата Бориса, у него надо спросить.
Нам написал письмо человек, который воевал вместе с отцом. А случилось так. Они после боя сели покурить, и шальной снаряд лупанул где-то рядом. Обоих ранило, отца, как оказалось, смертельно, а этот Миша, тоже офицер, ранен был легко.
Он даже написал, что воспитывался в детдоме и что родных у него никого нет – только друг Ефим (мой папа) и наша семья (хотя мы его никогда не видели). И у них была такая договорённость, отец говорил: «Если со мной что-то случится, ты семью мою не бросай».
Через месяц в нашу семью на этого Михаила пришла похоронка. Когда он погиб, в его кителе нашли только наш адрес, больше ничего.
Вот тогда я в полной мере понял, что такое война. А то мы всё в неё играли.
***
Прочитать все воспоминания Аркадия Егуткина можно по ссылкам:
Аркадий Егуткин 1936 г.р. Часть 2: Село Должниково Базарносызганского района во время войны
Аркадий Егуткин 1936 г.р. Часть 3: Жизнь после Победы
Аркадий Егуткин 1936 г.р. Часть 4: Воспоминания об Ульяновске 1940-1960-х
***
Аркадий Ефимович Егуткин, профессиональный живописец. Окончил художественный факультет Московского полиграфического института. Народный художник России, почётный гражданин города Ульяновска. В 1995-2012 годах избирался председателем правления Ульяновской региональной организации Союза художников России. Участник областных, зональных, республиканских, всесоюзных и международных выставок.
Вместе с супругой Галиной Константиновной воспитали дочь Анну, имеют четверых внуков и десять правнуков.
***
Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.
Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю
Генеральный спонсор 
Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.
