Вспоминая прошлое, я выбираю из него то лирические, то комические эпизоды, чтобы либо сладко поностальгировать, либо посмеяться над собой. Почему я постоянно попадала в курьёзные истории, в которых зачастую выглядела легкомысленной особой? Возможно, в силу свойственного мне инфантилизма и книжного восприятия жизни? Во всяком случае, я вспоминаю прошлое с улыбкой и надеюсь, что, может быть, кто-то из читателей улыбнётся вместе со мной.

Литературные перевертыши

Прототип – это лицо, ставшее источником литературного образа. У меня же – наоборот, нередко возникают ситуации, когда литературный образ становится моим прототипом. Это происходит случайно, по воле обстоятельств. Например, так.

1960-е годы. Я живу в Махачкале и решаю съездить познакомиться с Баку. Поезд туда и обратно ночной, хватит одного дня.

Я слегка простужена, но решила, что обойдётся. Превозмогая слабость, весь день любуюсь прекрасным городом, но к вечеру окончательно скисаю и решаю подремать на вокзальной лавочке в ожидании поезда. Обращаюсь к милой женщине с добрым лицом, прошу указать мне дорогу на вокзал.

Она сразу заметила, что я нездорова и жалостливо воскликнула:

– Пойдёмте ко мне. Я напою Вас горячим молоком с мёдом, Вам станет полегче, отдохнёте, а потом поедете на вокзал.

Я соглашаюсь. И вот уже, блаженно расслабившись в кресле, пью целебный напиток, и мне действительно становится лучше.

Беседуем. Хозяйка рассказывает, что их семья дружит с родителями Мурада Кажлаева, известного дагестанского композитора, живущими в Баку. Семья самого Мурада живёт в Махачкале. С ним я не раз встречалась на телестудии, где в то время работала. Говорю, что знаю его. Вот уже и общие знакомые появились. Наш разговор прерывает неожиданное появление мужа хозяйки. Она испуганно шепчет мне, что муж сердится, когда она приводит в дом незнакомых соотечественниц, а ему ласково говорит:

– У нас гостья – сестра жены Мурада Кажлаева.

Ни жены Мурада, ни его сестры я в глаза не видела, ничего о них не знаю, кроме того, что жена у Мурада русская.

– Ну, вот: у нас такая гостья, а ты поишь её молоком. Лечиться надо коньяком, – решительно заявляет муж и отправляется в магазин.

Чувствую себя неловко, но что делать? Хозяин приносит не только коньяк, но и шампанское, и другие вина, и всякую вкусную дорогую снедь.

Накрывается стол, созываются разноплеменные знакомые, и начинается кавказское застолье в мою честь.

Ужасаюсь абсурдности ситуации и мучительно думаю, как избежать разоблачения. Между тем, празднество продолжается. Я тоже произношу кавказские тосты, в которых успела поднатореть, живя в Дагестане, и довольно успешно перевожу разговор с жены Мурада на него самого. Благо, я совсем недавно брала у него интервью.

Потом все шумной толпой отправились провожать меня на поезд. В вагон затолкали пакеты с вином, фруктами и прочими разными вкусностями типа икры, балыка и тому подобного. Я ехала в поезде и успокаивала себя тем, что, вернувшись домой, немедленно свяжусь с Мурадом и расскажу ему, как и почему я выдавала себя за его родственницу; а в душе моей боролись чувство стыда и желание расхохотаться. Ну, чем я не Хлестаков?! «Для того и живём, чтобы срывать цветы удовольствия!» – вспоминаю я залихватскую фразу своего литературного прототипа и смеюсь над собой. «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь!» Ах, Гоголь, бессмертный Гоголь!

***

Другой случай напоминает мне эпизод знаменитого романа Булгакова. На поезде «Москва-Баку» я возвращалась с научной конференции. Со мной в купе ехала очень рассеянная, вся погружённая в науку, дама из Баку.

Я попросила её разбудить меня, когда поезд подойдёт к Махачкале, и уснула. В городе два вокзала: Махачкала–1 и Махачкала–2. Я жила возле вокзала, у которого поезд стоит две-три минуты. Это рядом, потому я пользовалась только им. Окрестности же центрального вокзала практически не знала. Меня разбудил спокойный голос соседки:

– Ноночка, кажется, объявили, что поезд отходит от Махачкалы.

Я впопыхах хватаю вещи и выскакиваю. Поезд тут же трогается. Оглядываюсь – ночь, туман, вокзала не видно, только рельсы в большом количестве: нас приняли на какой-то дальний путь. Кое-как перебираюсь через них на проезжую дорогу. Боюсь, что моя рассеянная знакомая высадила меня неизвестно где. Не вижу ни людей, ни машин. Куда брести с тяжёлым чемоданом? (Я имела дурную привычку таскать с собой чуть ли не всю имеющуюся в наличии одежду.)

Села на чемодан, пригорюнилась. Что делать в чужом городе да ещё без денег, которые кончились?

Вдруг вижу машину. Бросаюсь наперерез, поднимаю руку. Машина останавливается, в ней сидят подвыпившие дагестанцы. С мольбой простираю к ним руки:

– Скажите, пожалуйста, какой это город?!

В ответ – недоумённое молчание. Наконец, один из них говорит (почему-то испуганно): «Махачкала». Я подпрыгнула от радости и, всплеснув руками (что их тоже испугало), воскликнула:

– Какое счастье! Она-то мне и нужна. Отвезите меня домой (называю адрес), вот только денег у меня нет, вынесу из дома.

Они довезли, великодушно отказавшись от мзды.

Вскоре появился в печати роман «Мастер и Маргарита», и я узнала себя в эпизоде, где Стёпа Лиходеев в Ялте обращался к прохожим с тем же вопросом. Так как мой случай предшествовал появлению романа, я решила, что с некоторой натяжкой могу считать себя прототипом незабвенного Стёпы.

***

Многие смешные случаи из моей жизни связаны не с литературными образами, а с жанрами, чаще всего – с комедией или фарсом. Например, такой эпизод.

Я отдыхала в санатории. Соседкой по палате оказалась разбитная, крепкая продавщица 45 лет. Она отчаянно флиртовала со всеми мужчинами, запираясь в нашей комнате то с одним, то с другим до полуночи. Я сначала покорно сидела в фойе, устроившись в кресле так, чтобы видеть, когда откроется вожделенная дверь. Потом утратила всякую кротость. Когда от соседки ушёл четвёртый за неделю посетитель, я решительно заявила:

– Валя, устраивайся так, чтобы в одиннадцать часов я могла лечь спать. И потом: зачем тебе так много? Ты что, всех их любишь?

– Любви, конечно, нет, – мечтательно произнесла она, – но есть нравственность.

– При чём здесь нравственность? – удивилась я.

– Нравятся мне они.

***

А вот ещё один эпизод.

Отдыхая в Одессе, живу в частном секторе на захудалой окраине, возле последней остановки трамвая «16 фонтан». Сижу в ожидании трамвая, читаю книгу. Подходит похожий на бомжа мужчина, небритый, явно подвыпивший. Останавливается, заводит разговор. Мельком взглянув на него, отмахиваюсь и продолжаю читать.

Вдруг слышу знакомые поэтические строки: «Женщина, безумная гордячка, Мне понятен каждый ваш намёк».

Отрываю глаза от книги, изумлённо смотрю на него.

– Боже! Да Вы, оказывается, Блока знаете?!

– А что, в Одессе, возле «16 фонтана» живут женщины, читающие Блока?! – ещё больше удивляется он.

***

Одна из моих историй стоит для меня особняком.

В санатории с лечебными грязями под Самарой я лечилась после травм, полученных в автокатастрофе. Обстановка ужасная: старое, запущенное здание с весьма скромными удобствами, повсюду тучи комаров, которые и пяти минут не дают посидеть на скамейке. Рядом – болото, вокруг – однообразная холмистая степь. Я скучала.

И тут случай послал мне интересного соседа по столу. Лицо с примесью азиатской крови, приятное, необычное.

Сам – крепкий, плечистый. Оказалось, что он наполовину якут (мать якутка, а отец – откуда-то забредший к ним русский солдат). Родился в яранге, где, по обычаю племени, роженицу с ребёнком оставляли одних, без помощи. Если ребёнок выживет – из него вырастет крепкий мужчина, а если умрёт – слабому в тех условиях всё равно не выжить. И действительно: только сильный мужчина мог вынести всё то, что выпало на долю моего нового знакомого. Холод тундры и тайги, не смягчённый никакими благами цивилизации, изнурительный зной пустыни, где он работал в каких-то экспедициях. О пустыне вспоминал с нежностью, говорил, что нет ничего прекраснее и таинственнее: «Она – как женщина, и её можно любить как женщину». Ещё он любил море, где плавал матросом. Вообще в его прошлом для меня было нечто таинственное. Многое он не договаривал.

Самое прекрасное в нашем знакомстве было то, что он брал меня на свои дальние и долгие прогулки в степь, где не было комаров. Дело было в мае. В любую погоду с ним было надёжно и комфортно. Мой спутник рассказывал мне о всяком встречающемся растении, о повадках птиц и животных.

Вечером учил неслышно подходить к дереву, слушать соловья и наблюдать, как при пении колышется его грудка. В холодные дни мы забирались на высокий лесистый холм, где он одной спичкой разжигал костёр, из хвороста делал удобные сиденья и заслон от ветра. Я же развлекала его чтением стихов. Он уверял, что любит литературу, в частности, поэзию, что его любимый поэт – Тютчев, но разговор о поэзии поддержать не мог. Что ж, каждому своё: дитя природы и дитя цивилизации, мы гармонично дополняли друг друга.

Однажды мы забрались на самое высокое нагорье, на вершине которого, как в песне, стоял одинокий развесистый дуб. Усталые, мы с наслаждением бросились на густую траву в тени дуба. Лёжа на спине и раскинув руки, молча улыбались, глядя в небо.

Во время прогулок он не раз фотографировал меня и взял адрес, обещая прислать фотографии. Честно говоря, я с нежностью вспоминала наши прогулки, с нетерпением ждала весточки.

И вот получаю романтическое письмо. «Теперь, куда бы я ни шёл, я думаю, что иду к Вам…» В конце письма, как знак нашей духовной близости, – написанные им стихи:

В бездействии глубоком

Под дубом одиноком

Лежали мы тогда

Где камнем всё свалилось на меня

Как Тютчев говорил.

Бедный Тютчев! Стихи, да ещё обилие грамматических и стилистических ошибок повергли меня в шок. А потом я подумала, что так же нелепо и беспомощно выглядела бы в тех суровых обстоятельствах, из которых он выходил с честью. Разные у нас миры, и из нашей переписки получилась бы не лирическая новелла, а что-то вроде комедии несовпадений.

«Курьезные истории»

Можно сказать, что моя трудовая деятельность и началась-то с курьёза.

Я работала корреспондентом на Ульяновском радио и получила задание взять интервью у гастролировавших тогда в городе известных куплетистов: Шурова и Рыкунина. Это было моё первое интервью.

Повесив через плечо магнитофон, я гордо, как зубр, съевший зубы на журналистике, отправилась в театр задолго до начала концерта. За кулисами встретила какого-то мужчину, спросила, как найти одного из гастролёров. Он приоткрыл дверь гримёрной со словами: «К Вам тут товарищ. Можно?» Услышав утвердительный ответ, я вошла. Передо мной, в белой рубашке с пудреницей в руках, сидел Рыкунин. Нижняя часть туловища была скрыта основанием трельяжа. Волнуясь, я робко лепетала что-то насчёт своих журналистских намерений.

Меня удивило, что Рыкунин ничего не отвечает и смотрит на меня растерянно и смущённо. Может быть, что-нибудь не в порядке с моим туалетом? Я отхожу в сторону, меняю точку обзора и вдруг вижу, что на артисте надета только рубашка, из-под которой видны трусы и голые ноги. Будь я немного постарше и опытнее, сделала бы вид, что не вижу ничего особенного, договорилась бы о встрече в антракте или после концерта и мирно ушла. Я же, покраснев, «как маков цвет», бросилась к двери.

Рыкунин оказался проворнее, загородил её собою, быстро говоря при этом: «Мне сказали «товарищ», я думал – это кто-то из наших. Я не знал, что войдёт молодая дама (к слову «дама» добавил несколько комплиментов). Подождите, я сейчас оденусь».

Он стал натягивать брюки, а я, закрыв глаза, вжалась лицом в стенку. Тут со словом «можно?» дверь открылась, и в гримерную вошёл корреспондент «Ульяновской правды» Вадим Конев, балагур, вечно изводивший меня своими остротами и эпиграммами.

Увиденная им пикантная картина привела его в полный восторг: я стою, вся красная от смущения, Рыкунин поспешно натягивает брюки.

«Я интервью беру», – бормочу я, пребывая в полной растерянности. Конев произнёс нечто нечленораздельное и быстро вышел за дверь. «Да, ситуация – готовый анекдот, – горько думаю я, – уж Конев не преминет им воспользоваться».

Мои опасения полностью оправдались. На мою бедную, невинную, «как бутылка из-под кефира», голову посыпались язвительные эпиграммы, в которых Конев ярко живописал, как начинают строить карьеру молодые девушки. Он с удовольствием читал их на общих праздничных посиделках, все смеялись, а я плакала и пыталась всем объяснить, как на самом деле всё происходило. В общем, вела себя по-идиотски. Мои слёзы поддавали Коневу задора, он мучил меня долго и успешно, даже когда я вышла замуж и перешла работать на только что открывшееся у нас телевидение. Спасением оказалась учебная командировка на Центральное телевидение. Там случилась другая моя история.

В Москве, где я провела студенческие годы и где осталось много друзей, чувствовала себя превосходно, несмотря на жуткий токсикоз. Никакая пища не удерживалась во мне больше минуты, и за месяц беременности я превратилась в тростиночку, что мне, впрочем, нравилось.

На студии в это время репетировали передачу о Юрии Саульском. Он недавно написал песню про Чёрного кота и был тогда весьма популярен.

После репетиции мы познакомились, и он предложил мне перекусить в телевизионном буфете. Я оказалась там в первый раз и была потрясена: бутерброды с красной и чёрной икрой, балыком, сёмгой и прочие деликатесы, которых в родном Ульяновске я не видела. И вообще наголодалась за минувший месяц. А тут – куда девался мой токсикоз! Уминаю один бутерброд за другим, поистине провинциалка из голодающего Поволжья. Потом Саульский сказал, что через пару часов у него репетиция с оркестром Жака Дуваляна, (известного в то время певца и музыканта, привезшего из-за границы полюбившиеся многим мелодии). Предложил пойти с ним. Я с удовольствием согласилась. До начала репетиции пошли погулять по центру Москвы. На улице холодно, ветрено, слякотно. Я замёрзла, и он предложил зайти куда-нибудь погреться. Проходили мимо ресторана «Арагви».

Узнав, что я никогда не была там, Саульский воскликнул: «Как жаль, что мы так плотно позавтракали! Здесь великолепная национальная кухня. Вам было бы интересно познакомиться с ней. Ну ничего, я закажу самые вкусные блюда, а Вы просто попробуете, чтобы узнать их вкус».

И вот мы сидим в ресторане. Я отогрелась, с интересом осмотрела интерьер и стала с наслаждением поглощать одно блюдо за другим (видно, сказалась предшествующая голодовка). При этом я весело болтаю, улыбаюсь – чувствую себя прекрасно.

Потом замечаю, что Саульский не ест, молчит, а только смотрит на меня во все глаза с выражением крайнего удивления. Я смутилась, а он стал меня успокаивать: «Я просто никогда не видел, чтобы женщина так вкусно ела – с удовольствием, с отличным аппетитом, и при этом оставалась бы такой тоненькой. Просто чудо!»

Истинную причину своего отличного аппетита я уточнить постеснялась. Так и оставила его в недоумении. Потом я побывала на репетиции, а вечером Саульский подвёз меня на такси к театру, где я договорилась встретиться с подругой. Здесь мы и расстались, не делая попыток как-то продолжить наше знакомство.

Муж, которому я, вернувшись домой, рассказала эту историю, довольно мрачным тоном резюмировал: «Просто он решил – эту женщину мне не прокормить». И мы оба рассмеялись.

***

Финал другой моей истории выглядел слишком авантюрно, и я боялась, что у моего мужа просто не хватит чувства юмора, чтобы воспринять её со смехом, и потому скрывала её.

Элеонора Денисова

«Мономах», 2009 г., №4(59)