На месте нынешнего завода «Контактор» тогда была огромная площадь, где продавали сено и скот: коров, лошадей, свиней… Мы там часто вращались, интересно было за всем этим смотреть.
Да у нас и во дворе было три коровы и свиньи. Навоз (сейчас его продают), тогда некуда было девать. Вытаскивали его из хлевов и говорили: «Складывай на зады», такое слово было. И вот таскали туда до тех пор, пока там не образовалось страшное болото, опасно было туда ходить.
Правда, летом этот навоз перерабатывали на кизяки. Звали специально бригаду – это были или чуваши, или мордва: и женщины, и мужчины. Они разувались, прямо на земле в навоз заливали воду и всё это ногами начинали месить.
Были у них такие деревянные формочки, куда этот раствор набивали, а потом опрокидывали и складывали «кирпичи» на солнышко, на просушку. Это было особое умение, поэтому и нанимали профессионалов. Ну, а потом этими брикетами зимой топили печки. Ни в какое сравнение с дровами они, конечно, не шли, горели очень плохо.
Собирали вещи на фронт. Женщин и девушек просили вязать носки и варежки. А самое страшное было – привозили с фронта солдатское бельё. Не гимнастёрки и галифе, а именно нижнее бельё – кальсоны и рубахи. Всё это раздавали по домам – и женщины должны были стирать. Вот это было страшно. Потому что там и кровь, и всё, что угодно. Мать моя стирала в корыте, развешивала во дворе, а потом гладила и сдавала.
И ходили разные байки, что вот в одной солдатской рубахе был завёрнут череп, другие говорили про какие-то кости.
Потом были вертушки, сейчас этого слова нет. Мать говорила: «Я уезжаю на вертушку». Как она ни старалась от этого уклониться: «у меня дети, я не могу», её всё равно посылали. Это была заготовка дров, и касалось это всех работающих. Уезжали дня на два в лес, валили, пилили, рубили. Не знаю, куда дрова увозили, у нас их не было.
Вечерами мать ходила в гости к хозяйке и брала с собой меня. Сама хозяйка была изуродована болезнью: с горбом, со скрюченными конечностями. Звали её Аганя. И у неё был ещё один квартирант и, скорее всего, сожитель, старичок, который мне запомнился на всю жизнь.
Вот мы приходим, Аганя сидит возле печки, греет свой горб. Лампа-мигушка еле горит. Ещё соседка пришла. И все говорят про войну, про Сталина, про какие-то банды в городе.
Тогда на улицах раздевали. Поздно вечером могли человека встретить на улице и раздеть: снять пальто, шапку. Чтоб совсем раздевали, я такого не слышал, а вот пальто, шапку и «иди домой, а если будешь орать, получишь…».
Про таких бандитов в комнате нашей хозяйки так рассказывали: «Знаете, как они кашу варят? Они вначале масло растапливают, а потом туда сыплют крупу. Вот как они живут…». Ерунда, конечно, и смех, но мы тогда во всё это верили.
А сожитель у Агани ночевал на печке (он работал плотником, тайно приносил моей матери щепки, а мать давала ему за это хлеб. Он мне очень нравился: работящий и не ругатель).
И вот говорят про войну, про Сталина, а мужичок этот был молчун, всё больше помалкивал. И вот уже поздно, старичок залезает на печку и говорит будто сам себе: «Сталин не бросит, Сталин придёт…»
Эта его фраза запомнилась мне на всю жизнь…
Вот сейчас я думаю, что тогдашние простые люди – они не чувствовали культа: ни злобы, ни особой любви к Сталину не было. Люди жили своими повседневными заботами, жили очень плохо…
Я учился в школе № 12, это примерно напротив приборостроительного завода – двухэтажный красивый дом – здание, в своё время построенное Иваном Яковлевым для чувашской школы. Народу там было – битком, мы учились в ней до седьмого класса.
А потом я перешёл в 38-ю школу, во время войны там был госпиталь. И когда я закончил семилетку и перешёл туда в восьмой класс, то весь двор школы был усеян использованными гипсами – от рук и от ног. (Это сейчас улица Крымова, а тогда была Шевченко, не знаю почему переименовали).
Школа была переполнена. Из учителей помню только учительницу русского языка и литературы. Молодая была женщина, можно сказать, девчонка. Учителя приходили очень плохо одетые и, как правило, голодные.
А у нас был один мальчишка – я даже фамилию его сейчас помню: Нехамкин. У него отец работал где-то на хлебном складе. И этот парень всегда приходил в школу с куском хлеба, намазанном маслом и сверху – песочком. Это, конечно, была роскошь, все знали, что отец у него на такой хлебной должности. И мы его дразнили: «Что ты, Вася, приуныл, голову повесил, иль Нехамкин, твой отец, хлеба не довесил?» Он был упитанный, можно сказать, толстый и на нас не обижался.
И помню такой эпизод. Эта наша молодая учительница на переменах оставалась в классе, в учительскую не уходила. Мы вечно облепим её стол, чего-то рассматриваем, разговариваем, любили её очень.
И вот этот Нехамкин со своим куском тоже сгрудился, над ней прямо навис. С его бутерброда на стол упали хлебные крошки и она машинально, совершенно автоматически, помуслила палец, собрала все крошки – и в рот.
Я был потрясён, что учительница так себя повела. Наверное, она была просто голодная.
Школа была напротив завода, и когда на заводе гудел гудок (на перерыв), у нас в классе урок останавливался – ничего не было слышно. А когда гудок прекращался, то ребята на последних партах обязательно продолжали гудеть: «У-у-у-у…». Учителя жаловались: «Опять у нас гудят». А кто гудит, поди разберись.
В школе вообще не кормили. У кого что было, с тем и приходили. У кого вообще ничего не было, сосали колбу. Это жмых, отходы производства подсолнечного масла – спрессованный как камень, жевать его было невозможно, только сосать. Её вообще-то давали свиньям, но мы всё детство эту колбу сосали. И на уроках учителя то и дело покрикивали: «Вынь колбу!».
А потом нас обокрали. Я пришёл из школы, смотрю, замок валяется, дверь открыта настежь. Я вошёл… У нас был большой сундук, на котором я спал. Сундук был открыт. Там у нас хранились несколько кусков материи, которые мать очень берегла. («Вот я вам, ребятишки, чего-нибудь сошью). И эта материя исчезла.
Я стал ждать мать. И когда она пришла, меня больше всего напугало не то, что нас обокрали, а то, что мать упала на пол и стала рыдать. В общем, горе это было необыкновенное.
Потом она хранила (от отца, может быть, остались) несколько советских серебряных рублей – у неё было пять или шесть таких монет, на самый чёрный день хранила. Они тоже исчезли.
Я вот думаю: Ленин – гениальный, конечно, ум. Но неужели он не соображал, что вот такие люди, как мой отец, это же основа нормальной жизни. Вот он ехал на лошади на пристань, торговался с купцами, покупал несколько мешков муки, вёз к себе в лавку, развешивал, люди покупали.
Ну, слушай: кому он мешал?
Потом, во время НЭПа, эти люди снова появились, стали вытягивать страну, рубль стал золотым. А потом, их снова под нож. Но это же нелепость! Я вот этого никак не могу понять и простить.
Я и в партию вступать потом остерегался и так и не вступил. Хотя всю жизнь проработал на радио, а радио называли «рупором партии».
Школа была слабая и ходить в неё было неохота, особенно весной. Сейчас такого словечка нет, а тогда мы говорили: «цвести». «Ребята, давайте цвести сегодня. Не пойдём на урок, пойдём на кладбище, там погуляем». Или о ком-то: «Он сегодня цветёт…»
Учились плохо. И учителя были: бедные, голодные и слабые. Удивительно, но нам во время войны с Германией преподавали немецкий язык. У одного мальчишки отец был на фронте. И он упорно не хотел писать на немецком языке Берлин с большой буквы. Учительница его спрашивает: «Почему ты пишешь Берлин с маленькой буквы?» – «Там Гитлер живёт».
А та учительница русского и литературы, про которую я уже рассказывал, водила нас в кино. И выбирала фильмы (они тогда появились) – постановки Большого театра, фильмы-оперы. Ну, кому нравилось, кому нет, но она всё-таки нас приучала.
Потому что никаких уроков пения, рисования ни в начальных, ни в других классах не было. Художественно-эстетическое воспитание в школе полностью отсутствовало. А эта учительница по своей инициативе на эти фильмы нас таскала.
И был такой мальчишка, который музыку терпеть не мог. Однажды она пришла на урок и говорит: «Вот, ребята, вчера вы посмотрели кино, там была опера. У кого какие впечатления?» Все молчат, ничего не могут сказать. А этот мальчишка, фамилия его была Шахов, встал и говорит: «Я бы этому Моцарту пасть до ушей порвал…».
Моцарт его всё-таки достал. (Смеётся).
В кино мы ходили в «Пионер» и в «Художественный». Тогда существовал термин – протыриться, то есть попасть на сеанс как-нибудь без билета. Была масса способов как-нибудь в зал проникнуть. Ты веришь, что я трофейный фильм «Серенада солнечной долины» смотрел в кинотеатре «Художественный» с чердака? Мы притащили длинную лестницу, во дворе пробрались на чердак, а чердачное окно выходило прямо в зрительный зал. И мы из этого окна смотрели.
И ты знаешь, какой был энтузиазм?! Сейчас этого просто не понять. Когда показывали военные фильмы, надо было видеть, как ребята переживали. Когда в «Чапаеве» белогвардейцы падали под огнём пулемётов, и когда чапаевцы скакали в атаку, мальчишки срывались с мест, прыгали и кричали ура!
А «Подвиг разведчика»! На всю жизнь запомнил этот фильм. Наш разведчик там высокий, красивый… А немцы – все какие-то носатые, приплюснутые, противные. Так и считали, что все фашисты такие.
Потом, много лет спустя, я увидел документальные съёмки – как пленных немцев прогоняли по Москве. Нет, они прошли непобеждёнными, не было ощущения, что идут жалкие, сломленные люди.
А какие они мастера! У нас в Ульяновске после войны были пленные немцы. Какие красивые они построили дома на улице Ленина и в Засвияжье…
Сам я пленного немца не видел, но они в городе были. И слышал, что если кому надо было построить в доме голландку, приглашали немцев: считали, что они всё сделают по-настоящему.
Фильмы были трофейные. Перед началом сеанса на экране всегда была такая волнующая надпись: «Фильм взят в качестве трофея в Германии».
«Сети шпионажа», «Мост Ватерлоо» – боже мой! Какие съёмки! А больше всего поражало, конечно, как одеты герои, как разговаривают, как общаются между собой. Это было чудо, ничего подобного мы ещё не видели.
Кино ещё показывали в клубе Орловского танкового училища (в здании, где сейчас суд Ленинского района). Билетов там не продавали, курсантов приводили просто так, а нам надо было любыми способами туда попасть. (Например, один проходил в здание, открывал нам окно в туалете, и мы туда все проникали).
Фильмы очень редко менялись – одно и то же шло, одно и то же. И вот как фильм сменят, сразу по городу разнесётся: «В «Пионере» новое кино идёт!».
Первый раз в жизни я увидел там мультики и был потрясён. До этого я даже не знал, что есть такой жанр – мультипликационные фильмы, даже слова такого мы тогда не знали. Помню, я пришёл домой и взахлёб рассказывал сестре и матери, что я видел вот такое необычное кино.
Когда наши вступили в Германию, оттуда пошли в Ульяновск посылки – наши солдаты и офицеры слали домой одежду, обувь, посуду, аккордеоны. Кто-то умудрялся привозить мебель. Рассказывали байку про одного нашего солдата, что он вошёл в немецкое ателье и взял одну маленькую коробочку. Другие брали куски ткани, швейные машины, готовую одежду. А он взял коробочку и стал миллионером. В коробочке были швейные иглы – машинные и обычные, это был страшный дефицит и огромная ценность. В войну, если ты иголку потерял, это большое несчастье, зашивать нечем было.
Рассказывали, что после штурма Берлина город на три дня отдали победителям, и они делали, что хотели. Мы уже были повзрослее и передавали друг по дружке, как наши солдаты насиловали немок. (Солдаты, видно, рассказывали, а это потом переходило в народ).
Вот вроде бы нашли немку, она лежит вся истерзанная, спрашивают: «Кто тебя?», и она показывает пятерню, пять человек. Вот такая байка страшная.
После войны было много спившихся фронтовиков-инвалидов, они кормились и проводили время на рынке. Много было безногих, они сидели на деревянных тележках и передвигались с помощью таких колотушек.
Инвалиды играли на деньги в верёвочку, в напёрсток, обманывали простодушных горожан. В верёвочку играли так. Он брал кусок тонкой верёвки, на столике укладывал её кольцами, а ты должен был в одно из колец поставить палец. Он дёргал за верёвку и если у тебя палец попал в петлю, то ты выиграл… Никто не выигрывал!
А потом появились напёрсточники, они прожили очень долго. Собирались люди, глазели, было очень азартно. А они ещё давали кому-нибудь выиграть. «Смотри, он выиграл десятку!» Мужики ставили свои деньги и, конечно, проигрывали.
Мы с матерью ходили к старушке (это мне тогда казалось, что старушка, она, конечно, не старушка была), заказывать мне на лето тапочки. Солдаты приносили ей шинели, она их скупала, раскраивала и из этого сукна шила тапочки – для детей и для взрослых (внизу – несколько слоёв сукна, сверху – один слой).
Новые тапочки – было большое событие. Бегал в них по улице, но очень берёг: если дождик, сразу их снимаешь и шлёпаешь босиком!
Летом из одежды были только трусы и тапочки. Трусы мать шила сама на отцовской зингеровской машине из какого-нибудь старья, какого-нибудь платья старого. Обычно собирались вместе с соседкой: давай я кроить буду, а ты шей.
В парке Свердлова (бывшем Владимирском саду, он и сейчас так называется) были очень красивые чугунные решётки. Вход был платный, а нам очень хотелось туда попасть: там были бесплатные качели, и потом там проходили волейбольные матчи, мы очень любили их смотреть. (Был знаменитый волейболист Москвитин, мы ходили болеть «за Москвитина»).
И вот, чтобы в этот парк проникать, мы брали с собой пачку газет. Почему? Прутья парковой решётки – против таких, как мы – намазывали даже не краской, а мазутом – он вообще никогда не высыхал. И если ты через этот забор прошёл, будешь весь в мазуте, а потом его ничем не отстираешь. Поэтому мы газетами оборачивали прутья решётки и всё-таки проникали в парк!
Мы страстно любили футбол. Не помню, чтобы к нам приезжали команды из других городов, между собой соревновались наши команды: танкового училища, Орловского танкового училища, ЗМД и патронного завода.
На матчах было столпотворение! Гена, ты не представляешь, сколько там было народу! Играли на единственном в городе большом стадионе в центре города (сейчас стадион «Труд). Он был огорожен столбами с колючей проволокой, но мы всё равно пробирались туда без билетов. Вокруг стадиона ходили милиционеры, но если ты на стадион проник, тебя уже не трогали.
Трибун тогда не было, были врыты столбики и на них прибиты доски.
На лавочке у стадиона всегда сидел дядя Витя, странный, какой-то неприкаянный человек. Он и зимой, и летом ходил в калошах, привязанных верёвочками. Он был страстный любитель футбола, очень хороший человек, и мы вокруг него табунились. И у нас, мальчишек, весомым аргументом было: «Это дядя Витя сказал!». Для нас он был большой авторитет.
Футболистов любимых я и сейчас помню: Лёлик (нападающий), Парфута (защитник), Назаров (знаменитый вратарь). Про Лёлика, это был курсант, рассказывали, что у него под гетрой на правой ноге – красная повязка, он не имел права бить пенальти правой ногой. Ерунда, конечно, но мы верили в это!
Удивительно: день Победы ничем почти не запомнился. А смерть Сталина – запомнилась. Я ещё школьник, мы живём на очередной квартире в частном доме. Двор у хозяев очень большой – коровы, свиньи, куры. (Мы ещё молоко у них брали). А среди квартирантов были студенты – четверо девчонок из фельдшерско-акушерской школы (это там, где сейчас студенческая поликлиника на Гончарова) и два парня-чувашина – студенты истфака в педагогическом институте (читали очень толстые книги по истории).
Очень хорошие были ребята, на всю жизнь я их запомнил. (Тоже жили на одной картошке. Потом рассказывали, что какого-то московского клоуна посадили за такую репризу. Он выходит на арену, рассыпает ведро картошки и садится на неё. Другой его спрашивает: «Ты что делаешь?» – «На картошке сижу. Сейчас вся страна на картошке сидит»).
Ребята эти держались со мной на равных. Мы вместе ходили на Свиягу купаться. А я был молчаливый и некоторые говорили, что дурачок (а что, мало разговаривает, тихий)… Мне было приятно, что они со мной нормально общаются и держат за своего.
А девчонкам я был ещё и полезен, они на мне отрабатывали свои медицинские навыки: то голову мне перевяжут, то дощечку к руке прибинтуют. «Ну как тебе, удобно, не сильно перетянули? Давай немного так походи».
Мы часто, особенно зимой, собирались в одной комнате и вот этой компанией разговаривали. Тогда любили рассказывать всякие страшилки. Вот, например, такая. У одной девчонки был парень, который за ней очень сильно ухаживал, а она не хотела с ним гулять. Она училась в медицинском училище и однажды поздно вечером взяла с собой домой учебное пособие – скелет кисти руки. Парень её поджидал и встретил. Протянул ей руку для приветствия, а она подала ему кисть от учебного скелета.
Парень был почти смертельно напуган, убежал и больше за этой девушкой не ухаживал.
И когда Сталин умер, все, конечно, переживали ужасно. Боялись каких-то перемен к худшему. Считалось, что при Сталине жить становилось всё лучше, после войны регулярно (на копейки, но всё же) снижали цены. В основном, к Первомаю. (Помню, на билеты в кино цены снизили).
И вот сидим мы в день, когда объявили о смерти Сталина. И все ребята рассказывают, от кого и где они об этом узнали и как переживали. И одна девчонка (на всю жизнь я запомнил) говорит: «А меня пронесло…».
Сейчас это смешно, но тогда никто не засмеялся.
Наша обычная компания была: я, брат, Толя Егоров. У каждого из нас был свой девиз, причём, секретный. У брата, например, был такой: Б.М.М. У Толи: У.Х.А., а у меня были две буквы, самые таинственные: С.Д.
У меня это расшифровывалось как «Скрытая душа», у брата – «Будущее моё – море» (мы тогда бредили морем). А Толина «У.Х.А.» расшифровывалась так: «Ум, храбрость. Анатолий».
А какие мы тогда были бесстрашные, жизнью рисковали, даже не задумываясь. Через Волгу тогда ходил паром, на него загоняли полуторки и конские обозы с телегами. Мы старались как-нибудь на этот паром проникнуть и проникали.
Паром загружали, он отходил, колёса крутились и били лопастями по воде, от парома были очень сильные волны. А мы, выбрав подходящий момент, прыгали с парома в воду и плыли обратно к берегу, катаясь на этих огромных волнах. Рисковали, конечно…
И был такой случай. Пришли мы на старую Волгу, а там уже начиналась подготовка к затоплению, работал земснаряд. И нам пришло в голову: а давайте мы под этой платформой плавучей пронырнём – шириной она была метров десять. Я про себя даже не могу сказать – пробовал я это сделать или не пробовал. Но один мальчишка, его звали Слава, поднырнул. А в это время по Волге как раз шёл теплоход, и не теплоход даже, а пароход. Он нагнал волну, платформа земснаряда стала раскачиваться, и тот мальчишка задохнулся – не смог выбраться из-под этой баржи.
Мы купались, в основном, в Свияге, а стали побольше, начали ходить на Волгу. Но в Волге была очень холодная вода и сильное течение. В конце лета выше и ниже моста образовывались острова, на них был чистейший песок, и мы любили там купаться и загорать. Так чтобы переплыть Волгу и попасть на эти острова, надо было далеко заходить вверх по берегу, потому что течением очень сильно сносило.
Когда нам надоедало купаться в Волге, мы переходили на озёра, которые оставались после разлива Волги – Банное, Светлое. Особенно любили Банное – очень глубокое, с чистейшей водой, купаться там было наслаждением.
Я в школе учился плохо. Из школы шёл в детский сад, а там где мне учить уроки?! Я фактически был детсадовцем до третьего-четвёртого класса.
Сестра моя закончила шесть классов и чтобы как-то прокормиться, поступила в швейное ателье. Сначала оно было в Голубковском переулке, а затем преобразовалось в комбинат «Северянка», который был на улице Маяковского. Так она до самой пенсии там и проработала.
А брат закончил автомеханический техникум, немножко поработал на заводе, отслужил четыре года в Кронштадте, женился, стал пить (пить научился на флоте), бросил семью, уехал в Среднюю Азию и там умер.
Я, конечно, неправильно выбрал себе профессию. Я хотел пойти в фельдшерско-акушерское училище. Мне очень нравилась медицина и я бы, наверное, сделал карьеру. Но близкие стали говорить: «Да куда ты пойдёшь, там одни девчонки, и разве это работа для мужика?!».
…Когда я стал работать диктором на областном радио, мать этим очень гордилась. И вот (мы жили уже в трёхкомнатной хрущёвке на Нариманова) приходит как-то соседка и жалуется; «У меня мальчишка, ему уже три года, а он никак не начнёт говорить». А моя мать её успокаивает (я в соседней комнате её слышу): «Не переживай, вот Борька у нас и в четыре года ещё еле говорил, а сейчас вон как разговорился!»
***
Полностью воспоминания Бориса Трутнева можно почитать по ссылкам:
Борис Трутнев 1935 г.р. Воспоминания о жизни в Ульяновске до войны, во время и после. Часть 1
Борис Трутнев 1935 г.р. Воспоминания о жизни в Ульяновске до войны, во время и после. Часть 2
Борис Трутнев 1935 г.р. Воспоминания о жизни в Ульяновске до войны, во время и после. Часть 3
***
Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.
Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю
***
Борис Васильевич Трутнев. Всю жизнь отдал Ульяновскому областному радио, где с 1960 по 1995 годы работал диктором. Награждён медалями «За трудовую доблесть», медалью к 100-летию Ленина и «Ветеран труда». Вместе с супругой Ольгой Андреевной воспитали двоих дочерей, имеют троих внуков.
Генеральный спонсор 
Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.
