– Мой отец Павел Васильевич Афанасьев родился в 1888 году в Симбирске. Происхождение его самое простое. Отец его был мастером-шорником, а потом открыл мастерскую, где изготовлял разные щётки и мочалки. Этим и торговал в своей лавчонке.
Отец мой был озорным мальчишкой. Во втором классе церковно-приходской школы он использовал свой богом данный талант неподобающим образом. С трёх лет он хорошо рисовал: использовал и уголь, и мел и всё, что попадало в руки. Учитель его был с козлиной бородой и фамилию носил Козлов. И отец нарисовал длинную рожу с рогами, с бородой и прицепил своему учителю на сюртук, на пуговицу сзади.
Всё это было обнаружено и кончилось печально. Учитель вытащил папу из класса за ухо и пригласил в школу его отца. У дедушки были больные ноги, летом и зимой он ходил в валенках, подшитых толстенной подошвой. (Весили эти валенки очень много). Ими-то и отколотил моего будущего отца мой будущий дед. И больше мальчишка в школу не попал и таким образом остался почти неграмотным. Отец отправил его учиться к портному.
Целый год на тычках, шишках и прочих наказаниях заставляли его промётывать петли и делать разные другие вспомогательные вещи. И в конце концов из него получился замечательный портной.
И вот мой папа уже взрослый, он способен всё сшить: на себя и на людей. И стал он в Симбирске работать на хозяина, фамилия которого была Фалкин. Его магазин находился в самом центре на Большой Саратовской1 улице (где сейчас студенческая поликлиника). Хозяин был евреем, пузатый и очень интересный человек. Отца моего он обожал, уважал и давал ему самые хорошие заказы.
С годами отец стал настоящим мастером, и у него стали обшиваться все знаменитости города: градоначальники, артисты. Одну фамилию я запомнила (потому что это меня коснулось потом): Селеневич Надежда Владимировна, она заведовала народным образованием. Красивая была женщина, и отец мой шил ей красивые одежды. Я помню её зимнее пальто голубого цвета на голубой шёлковой подкладке и с песцовым воротником. А на подоле и на бортах отец положил вышивку. Такая красота получилась!
Отец и ещё один мастер – Влатранов – были лучшими портными в городе. Пока отец мой не женился, он блистал красотой, кудрями и серьгой в левом ухе. Очень хорошо одевался и вечерами ходил на танцы. Танцевали в разных местах (иногда в дворянском собрании). Это были бальные танцы, не то, что сейчас, когда надо дрыгать ногами. Они танцевали вальс, падеграс, падеспань, падекатр, мазурку.
Маму он встретил на танцах и она потом рассказывала, что шутя он говорил: «Ты старуха уже, тебе 20 лет». А он был моложе её на год.
Папа был русый, кудрявый. А мама тёмненькая, кареглазая.
Мама моя, Александра Кузьминична Григорьева, родилась в Симбирске в 1887 году. Выросла она в семье, где отец был повар, а мать прачка (белопрачка). Работали они в семье одного из братьев Языковых. Дедушка был тоже не простой повар, а знаменитый. Его даже выписывали дворяне (друзья Языковых) для приготовления праздничных обедов в Астрахань и Саратов.
И бабушка, и дед были людьми грамотными. Это была читающая семья. А в городе были библиотеки. В некоторых книги можно было брать за небольшие деньги. А в магазинах и лавочках, где продавали сладости, разрешалось читать книги. Приходил человек и там читал: иногда стоя, иногда сидя. Вот какой был интересный обычай. А продавали копеечные издания разных популярных произведений: рассказов, повестей. Любой бедный человек был в состоянии их купить.
Так вот мамочка моя наловчилась читать с 4-5 лет.
А потом судьба мамы была сиротская. Мать, прачка, умерла. Бельё ходили полоскать на Свиягу и зимой, и летом. Однажды она простудилась, получила воспаление лёгких и скончалась. Детей осталось четверо. Их разобрали по родственникам. Мама моя 13-ти лет пошла работать на спирто-водочный завод. Штамповала этикетки. Но от книг не отстала. Училась в церковно-приходской школе и когда кончила 4 класса, её наградили Евангелием. Тогда это была высшая награда.
Начало молодой жизни моих родителей было весёлым, хорошим. Отец обладал многими талантами. Он прекрасно пел, у него был тенор, он рисовал. А потом пошли дети. Родили они шестерых, но все трое мальчиков умерли: один ударился о порог, двое умерли от дизентерии. А трое девчонок остались жить.
Папа был интересный человек. К Новому году он притаскивал большое стекло, вату, краски и заставлял нас создавать панораму зимы. Чтоб был там каток, ёлочки стояли. Игрушки на ёлку делали своими руками. А самое интересное – мама сумела приохотить его к книге. И у нас были вечера. Мне уже было лет 5, сестре побольше. Комната была большая, 25 метров. Стоял длинный стол, который назывался каток. На катке – вот такая болванка. Отец сидел и на этой болванке что-то шил. Машина швейная стояла с правой стороны. Мама садилась за эту машину, ставила книжку как на подставку и начинала читать.
Над машиной на стене висел портрет Ленина, который читает «Правду». Отец Ленина уважал. А когда появились портреты Сталина, он запрещал их вешать и предсказывал, что это будет зверь. Троцкого тоже порицал и говорил, что это болтун и хвастун. А Ленина уважал и всегда говорил: «Смотрите, он «Правду» читает».
И вот мама читает вслух книгу, читает, читает, устала. Кладёт книгу и уходит. Папа берёт книжку и начинает водить пальцем… «Ну что ж ты, Шурка, ушла… А что там дальше-то?» Мама водички попьёт, садится и опять читает.
Однажды отправился отец сдавать заказ своему хозяину. Возвращается на извозчике, а на телеге стоит огромный сундук. Мама спрашивает: «Чего это ты приволок?» Стащили этот сундук с телеги, принесли в дом. И когда открыли – он оказался полон книг. Какой-то дворянин вместе с сундуком ему продал книги за гроши. Там были Гоголь, Толстой, Лесков, Шекспир, Григорович, годовые подшивки «Нивы»… И чего там только не было! Благодаря этой библиотеке мы прочитали очень многое. Все трое девчонок мы выросли такими читаками! Даже за обедом, по согласию, правда («ну что, будем с книжками обедать»?)… И тогда все трое сидим с книгами и едим. Три сестры и мамочка тоже.
Отец получал за выполненный заказ у хозяина деньги, забирал меня с собой, нанимал извозчика и мы ехали на улицу Лосеву (нынешняя Федерации). Там был магазинчик, где мы покупали конфеты, пирожные (всё в хороших коробочках). Ещё покупали осетрину слабого посола (когда отрежут ломоть, она как блин вся просвечивает – ум отъешь).
А ещё мы заезжали на улицу Чебоксарскую.2 Там в полуподвале был магазинчик колбас. Отца там знали и набирали ему целый пакет обрезков. Туда попадали обрезки колбас, ветчины, сосисок – огромный пакет и очень дёшево. Мы с папой приезжали домой и у нас начинался пир!
Дальше начались какие-то репрессии. Одна из них касалась детей: запрещены были ёлки. Отец мой не хотел этому подчиняться! Он нанимал малайку (это дровни с лошадью) и ехали куда-то за город. Ёлку привозили завёрнутую в одеяло. Окна занавешивали, ставили ёлку, вешали игрушки. И детей собирали (в основном, родственников). Но это уже было и опасно, и страшно. За это могли наказать.
А дальше пошло ещё хуже. В 1932 году всех портных города объединили в артель. Хозяев – побоку. Папиного хозяина Фалкина тоже. Что с ним сделали, я не знаю, но магазин его был закрыт. Хорошо, что у моего отца была хорошая репутация, заказчики его находили сами. И он принимал заказы тайком у себя на дому. (Это тоже было опасно).
В артели мастером-закройщиком был избран человек по имени Василий (вероятно, Колбасов, потому что прозвище у него было Колбасник). Этот Васька не умел даже брюки кроить. (Отец за него это делал). А он кроил на всю артель. Отец возмущался: «Что же ты делаешь? Ты же портишь товар и вещь!» (А почему Василий стал бригадиром закройщиков? Потому что он был членом партии).
Смотрел-смотрел мой отец на это всё и нашёл выход из положения. Он стал пить. И работу, и книги забросил – ничего его больше не интересовало. И нас он потом бросил.
Когда папа от нас ушёл, маме пришлось снова идти на работу (пока мы подрастали, она не работала). Вернулась она на спирто-водочный завод. Была там активисткой, выполняла разные общественные поручения и однажды её наградили радио. Это была чёрная тарелка, к ней провели провод и у нас в доме образовался клуб. У соседей радио не было и вечерами все приходили к нам со своими табуретками. Сидели и слушали. А передачи были прекрасные. Например, каждый день читали «Тихий Дон».
Это был 1935 год. В это время с хлебом было трудно, по ночам за ним стояли в очереди. Но читали книги, учились в школе и надеялись, что будет лучше.
Училась я в школе № 1 имени Карла Маркса. (Это старинное здание на площади, где сейчас госпиталь ветеранов войн). Была лентяйка, но очень способная. Класс у нас был замечательный, 14 человек (из 26) были без троек. Учителем истории у нас был Сергей Павлович Храмцов. Мальчишки иногда дрались из-за девчонок.
Я росла на улице Гончарова, внизу, в доме номер семь. Это там, где сейчас обелиск. А в соседнем дворе жило много ребят и было много ворот. Красили их почему-то в красно-оранжевый цвет. И мы их звали «мальчишки из красных ворот».
К десятилетию Победы я написала заметку в «Ульяновскую правду» – «Мальчишки из красных ворот». Когда её напечатали, ко мне стали звонить и приходить родственники погибших ребят (почти все они погибли, вернулись единицы).
В 1940 году я поступила на физмат Ульяновского пединститута. Как раз в это время ввели плату за обучение – 300 рублей в год. Мы жили без отца, мама получала 40 рублей, а старшая сестра Тамара получала на заводе 70. Я ушла из института, устроилась пионервожатой и летом 41-го увидела объявление: открываются двухгодичные курсы иностранного языка (немецкое отделение). Кто сдаст на пятёрку, будет учиться бесплатно. Я пошла, сдала и стала учиться.
Ещё летом, сразу как началась война, нас отправили заготовлять сено – за Волгу. Питания, можно сказать, никакого не было – кое-что давали нам в колхозе. И даже воды не привозили. Пить всё равно хотелось, мы пили болотную воду и многих из нас увезли с амёбной дизентерией. Я тоже попала, правда, быстро сбежала, хотя и не вылечилась.
Я была на наших курсах комсомольским секретарём и бригадиром на сенокосе. Болеть было некогда – надо было идти воевать с председателем колхоза, добывать для нас какую-нибудь кашу.
Перед самой войной я дружила с парнем. Его звали Семён Гордеев. Отношения у нас были, конечно, интересные. Ходили за ручку, любили друг друга с 14-ти лет, но первый раз поцеловались где-то на 18-ом году. И наш 18-й год стал военным. Он окончил дорожно-механический техникум, а на дипломную работу его отправили в Житомир. Это было весной 1941 года.
Что со мной тогда случилось, я не знаю. Но когда я его провожала на вокзале, так плакала, рыдала… Рядом со мной сидел его брат и всё говорил: «Да что ты ревёшь-то? Приедет – и поженитесь. И будете жить!».
А я всё никак не могла остановиться.
…Вернулся он в Ульяновск в конце июля. Бежал от войны. За эти несколько недель он насмотрелся всего: ехал на крыше, поезд бомбили, людей убивало.
Когда он вернулся, то сразу пошёл в военкомат и записался добровольцем. Он был лыжник-разрядник, играл на кларнете. Все четыре последних года мы, можно сказать, не расставались. Из-за этого даже и ссорились. Он придёт, сидит или зовёт куда-то, а мне надо уроки учить. Отправлю его, он обидится, дня три не видимся. Но потом снова мирились.
Летом со своей компанией ходили на Волгу, купались, рыбу ловили, уху варили. Целовались, конечно. Но больше – ничего. Сейчас думаю, что напрасно.
Мать получила от него только одно письмо, там было несколько строк для меня. Его отправили на обучение в Горький, он стал парашютистом-десантником. Потом пришло извещение: пропал без вести.
На прощание мы с ним сидели на улице Гончарова, на скамеечке – завтра ему уходить на фронт. Сидели всю ночь, целовались, обнимались и плакали. Но ничего опять себе не позволили (я не позволила). О чём и тужила всю свою жизнь. Так и расстались мы девственниками.
Его мать мне потом выговаривала: «Ну что ты?! Хоть бы ребёночек от него остался…».
Осень 1941 года была ранней, всю осень мы, студентки, работали. По Волге гнали плоты, а нас заставляли крюками ловить брёвна. Или даже на лодках выходить за этими брёвнами. Дальше эти брёвна тащили на лесопилку. Это одна работа.
Другая работа – нас гоняли на лесозаготовки. Третья – копали картошку из-под снега. Работали голыми руками, перчатки было надевать напрасно. Картошку – лучшую, крупную – сразу грузили и куда-то увозили.
Рубили капусту, её тоже сразу увозили. Что из неё можно было сделать – только то, что я потом попробовала на окопах. Капуста уже погибла, потому что зима пришла рано.
А когда вернулись в город, то тоже всё время работали. Причём студентов бросали на самые дрянные работы. И в это же время мы продолжали учиться.
Обстановка была очень тяжёлая. Немцы подходили к Москве. Ещё летом ушёл на фронт мой возлюбленный Семён, ушли все мальчишки из нашего и из соседних дворов на Гончаровской улице. (Почти все они пропадут без вести под Москвой). Готовились к обороне на Волге. Были умельцы, которые сумели отвертеться от окопов. Кто по болезни, а в основном дети начальства. Но мне такое и в голову не приходило.
Нас отправили на поезде 3 ноября. Было холодно, до 20 градусов. Мы доехали до станции Выры, потом пошли пешком – на Карсун, на Тагай. Остановились сначала в селе Чуфарово Лесное, а через две недели нас перевели в село Хохловка. И там, и там в одной избе у хозяйки нас было восемь девчонок. (Сейчас из восьмерых только две живы: я и Маргарита Сергеевна Гусс, бывшая преподаватель пединститута).
Линия окопов лежала на расстоянии 10-12 километров от деревни. Нас поднимали в 5 утра. Редко, когда хозяйка делала кипяток. Чаще – пожуём хлеба и топаем в холоде и темноте. Колхозники тоже рыли окопы, но их подвозили на лошадях.
Приходили на место уже засветло и сразу же начинали работать. С нами было двое мужчин – декан (он страшно боялся попасть на фронт) и преподаватель географии Яковлев. Они ломами откалывали вот такие глыбы, а мы, девчонки, брали эти глыбы в объятия и выносили из ямы наверх.
На мне было синее буклированное пальто (ткань с такими мохнушками). В первые же дни на груди и на животе я протёрла его почти до дыр. Тогда я разрезала свою оранжевую кофточку и поставила на пальто заплаты. Ниток не было – я распустила свою вязаную шапочку. А из остатков кофты соорудила себе на голову что-то вроде капора.
В середине работы, часов в 12, объявляли 20-минутный перерыв. За это время мы должны были успеть пообедать.
Обедали тем мёрзлым хлебом, который был у нас за пазухой. Ни воды, ни чаю не было. (Колхозникам горячую пищу готовили на костре). Но мы ничего, мы не возражали. Знали, что наши ребята погибают сейчас на фронте и нам надо терпеть.
Возвращались, когда было уже темно, опять топали 10-12 километров.
Сразу с трассы шли ужинать в бывшую церковь. Обычно нам готовили щи из мёрзлой капусты. Иногда с селёдкой. Это было отвратительно. Но мы ели, мы были рады хоть чего-то горячего похлебать.
Хорошо было то, что хлеба давали целый килограмм. Его мы получали вечером в столовой. После ужина хотелось хлебца ещё поесть, но мы знали, что нам на нём завтра жить.
Валила усталость, хотелось спать, но надо было идти на квартиру, где предстояла мучительная ночь. Восемь девчонок спали на полу. Мы с собой привезли по маленькой подушке и по два одеяла – одно стёганое, другое лёгкое.
Объединялись по двое: постелем и укрываемся. Просили у хозяйки соломы, но она не дала. А пол был щелястый, ледяной, всё время мёрзли, всё время хотелось в туалет. Многие получили болячки на всю жизнь. На день одеяла складывали к хозяйке на кровать. Кровать была вшивая, и нас стала есть вошь. А у меня голова была кудрявая…
Так прошёл месяц. Мы рыли, рыли эти окопы с юга на север. Вырыли уже в полный рост. Уже привезли брёвна, чтобы крыть крышу и делать блиндажи. И вот нам говорят: ситуация изменилась, надо теперь рыть окопы с востока на запад. Мы это как услышали – даже заплакали. Как же так? Столько сил положили, и всё это зря?!
Нас обещали сменить через месяц, но смены никакой не было. Колхозников меняли через две недели, их возили, да и кормили по-другому. А мы продолжали рыть – теперь уже с запада на восток.
Раза два хозяйка нам устраивала баню. Мыться надо было в печке. Печь огромная, кто смелый, тот лез. Соломку подстелешь, сядешь там, вся вспотеешь. Потом кое-как обмоешься. В эти дни покупали и жарили картошку на козьем жире. (Хозяйка зарезала козу и нам продала сало). Так мы пировали.
Прошло два месяца. Перед Новым годом нам из института пришла депеша: начинаем занятия, бегите с окопов. Это была провокация, настоящая подлость. Не могли нормально оформить! И даже справки никакой не дали, что мы работали на окопах. И мы побежали. Моя мама в это время работала на заготовке торфа. (А до этого тоже на окопах). Её освободили по болезни (порок сердца). Она взяла пропуска на себя и на мою сестру Тамару (мы с ней были похожи) и приехала за мной.
Бежать было опасно – ловили и сажали. Бежали я, мама и мои однокурсницы Нина и Лёля, они были без пропусков. За день до нас ушёл наш однокурсник Алёша (фамилию не помню), так его арестовали и дали два года.
Шли пешком, страшно боялись. Ночевали в Тагае, нас пустила одна женщина, но позволила только сидеть у двери. У мамы с собой было две четвертушки водки. За них нас два раза подвозили в санях попутные возчики. Наконец мы подошли к городу – со стороны Засвияжья. На мне это синее пальто с оранжевыми заплатами. Валенки, подвязанные верёвками, этот капор на голове. В общем, не знаю, что за картина была…
Перебрались по льду через Свиягу на улицу Шевченко. Мы жили в то время на Горького (теперь это Минаева). Я была такая грязная, такая вшивая… Как вошли, мама с меня всё стащила и в сарай унесла. А волосы свои – такие длинные, такие кудрявые – я обрезала.
Вернулись мы в Ульяновск 31 декабря.
И пошли мы учиться. Наши двухгодичные курсы немецкого языка помещались в здании, которого теперь нет. Это был дом епископа, недалеко от общежитий пединститута. У дома были огромные окна, толстенные стены и зверский холод – топить было нечем.
Пальто я своё испортила на окопах, ходить в нём больше было нельзя. Мама вспомнила, как она отцу помогала шить и на скорую руку переделала моё пальто в жакетей. С одеждой вообще было плохо, даже штанишек тёплых не было. Мы так мёрзли в этом институте! А заниматься приходилось по 12 часов – нам ставили 6 пар. Домой придёшь – язык иностранный, его надо зубрить!
Мне, например, однажды дали сделать доклад «Поэты Германии XIX века». Я обязана была его делать на немецком языке и приводить примеры из стихов. Это же всё готовить надо! Так что спали по 3 часа. 3 часа – и хватит. Я тогда себе зубы испортила. Мама покупала семечки, а я, чтобы не спать, грызла их и зубрила.
В августе 1942 года мы закончили курсы немецкого языка. Нас пригласили в здание НКВД (на пересечении Льва Толстого и Железной дивизии, сейчас там архиепископ сидит). Побеседовали с нами. Надо было пять человек послать на фронт, переводчиками. Я была готова, но оказалась шестой. Тогда мне предложили преподавание в школе.
Судьбу двух девушек из тех пяти мне пришлось проследить до послевоенных лет. Они вернулись с фронта, и их не взяли даже в школу. Система была дурацкая, им помешала формулировка «соприкосновение с пленными». Они допрашивали на фронте взятых в плен немцев и, получается, были ненадёжными.
23 сентября 1942 года отправилась я учительствовать. Мне дали направление в северные края – в республику Коми. Но из-за военных действий проехать туда было невозможно. Тогда меня отправили в село Шумовка Ишеевского района преподавателем немецкого языка в школу-семилетку.
Казанскую дорогу уже в это время построили. Строили немцы, но наши – немцы Поволжья. Я просила, чтобы село было в лесу. Мне сказали: «Будет вам лес».
Провожала меня сестра Тамара. Приехали мы уже затемно. Какой-то старичок говорит: «Девчонки, куда вы ночью пойдёте? Айда ко мне ночевать».
Шли по каким-то кустам – вроде лес. А это мы шли по подсолнечнику. Пришли к нему. У меня с собой была постель. Мы с Тамарой легли, а рано утром дед нам говорит: «Вон школа, идите».
Мы вышли: боже мой! На горизонте ни кустика, ни деревца не видать. Пустое поле. Пришли в школу. Встретил нас директор, очень странный. На нём была фуражка белая, а козырёк пришит чёрными нитками (как зубы торчали). Руки у него были в тесте. А я хохотать была мастерица! Как засмеюсь!
Тамара меня вытолкала из канцелярии в коридор, а сама мои документы предъявила. В это время я успокоилась, вошла. Он мне предложил: немецкий язык (очень мало часов) и уроки русского языка (учителя уволили за то, что он палкой ученика «поучил»). Потом я ещё преподавала рисование и историю (учительница истории не вытерпела той лихой жизни и сбежала). Так я запряглась в сельскую жизнь на все годы войны.
Сразу меня выбрали секретарём комсомольской организации. Сразу стала вести в клубе драмкружок, выпускать стенгазету, готовить агитбригаду. В общем, работы хватало.
В тот год была очень ранняя осень. В сентябре уже выпал снег. Пшеница стояла огромная – войдёшь и не видно макушку. Стоит неубранная – не успели.
Организовали субботник. Серп (которого я в жизни не видела) – в руки и пошли. Убирали пшеницу из-под снега. Я думаю, это была или глупая, или преступная затея. Потому что из-под снега не разрешали колоски собирать. Они были с септической ангиной – люди от этих колосков умирали.
Потом мы это зерно обмолачивали и сушили на деревенских печах – в избах. Потом всё сдали.
В 42-м году я застала я Шумовке только воспоминания об относительном довоенном благополучии. Мужчины ушли в армию. 150 лошадей мобилизовали на фронт, остались одни клячи. У каждого двора было 40 соток земли. Они там сажали картошку и сеяли просо.
Ребятишки, начиная с девяти лет, уже считались работниками. Ведёшь урок, председатель открывает дверь и говорит: «Вон, Володьку давай мне». – «Куда?» – «Будет провожать сено на сдачу».
И Володька ехал, а ему 9 лет. Он в материнской кацавейке, рукава загнуты. На ногах обувка тоже родительская. Рукава блестят, нос всегда сопливый. Вот такие были работники.
Мужчин – никого не осталось. Только председатель сельсовета, председатель колхоза, хромой бухгалтер и пожилые конюх с пожарником. (У пожарника была лошадь «Сова», седая и тоже старая).
Были и зажиточные. Вот я помню фамилию Дылдин. Я учила его внука и внучек, хорошие были ребята. А у него было 15 овец, корова, тёлка и куры.
Поборы были ужасные. Были дворы, где кур не держали. А на налог нужно было сдать яйца. Так вот эти бабёнки, покупали или на что-то меняли яйца (в основном, на картошку) и сдавали их в счёт натурналога.
Некоторые семьи, где было много ребятишек, просто голодали. Однажды пала лошадь, её вытащили за околицу. Одно семейство вырезало у неё мясо, наелись и все умерли. После этого, если скот умирал, его сразу чем-то поливали и закапывали.
Колхоз в это время уже не платил. Ставил одни «палочки». Жили, в основном на картошке.
В школе я была секретарём комсомольской организации. Несколько раз председатель сельсовета и приезжавшие сотрудники НКВД агитировали меня сотрудничать с ними. Сообщать обо всём подозрительном.
Я дерзко с ними разговаривала. Говорила: «Господи, что сообщать? Вот у нас в соседях баба живёт, у неё шестеро детей. Она наелась мяса дохлой лошади. У неё дети погибают с голода. Об этом вам сообщать? Вот я вам сообщаю.
Безобразие! Ничем не помогаете даже тем, у кого детей по 6, по 8 человек. И не буду вам ничего сообщать».
Не знаю, как меня саму не забрали…
Как обеспечивали учителей? За всю войну нам никогда не давали ни сахара, ни масла. Муки давали 4 килограмма на месяц. Мука разная. Иногда это была овсянка вместе с остьями. Что можно было приготовить из овсянки? Кисель, блинчики. В общем, было всё время голодно. Есть было нечего.
Я приехала в село осенью 42-го. Огорода ведь летом у меня не было. И всю зиму я мучалась. Меня выручало то, что я и шить, и вышивать умела. На мне бабы увидели вышитую блузочку и стали меня просить: «Сделай мне тоже». Я им кроила и вышивала блузки (нитки у меня были, я их взяла с собой, как будто предвидела). А мне за одну блузку полагалось 10 литров молока. (Я брала пол-литра в день). За эти 20 дней я должна была сшить и вышить новую блузку – иначе я умру с голоду.
Уборщицей в школе была бабка, она сажала тыкву и свёклу. Она меня выручала. Насушит свёклу в русской печи, получалась как курага. Угощала меня – чай с ней пить. Я этой бабушке тоже что-то «творила».
Учителя жили по квартирам, у бабушек. А село-то степное, на дрова заготовляли кизяки – навоз вперемежку с глиной. Перемешивали ногами, набивали формы (как кирпичи) и на решётках сушили на зиму.
Кизяками отапливали избы. Но кизяк, окаянный, без палочки не загорит. На задах, на пустырях вырастали репейники, большие как деревья. Вот их спиливали и сушили на растопку. А на Свиягу ездили с санками за тальником.
Для школы кизяков не готовили. Изредка привозили дрова – воз или два. Пилили и кололи своими силами – учителя, ребятишки.
К концу первого учебного года я стала директором школы. Мне исполнилось 20 лет. Этого директора, который так смешно меня встретил осенью, сняли с должности без права преподавать и изгнали из села. Он позволил себе кошмарный поступок. Он был вдовцом, у него было двое детей: девчонке 15 лет и мальчишке 6 или 7. И он со своей дочкой расправился. Изнасиловал, проще говоря. Его убрали, совсем убрали из села.
Кого директором ставить? Какое образование было у учителей? Один вёл начальные классы, у него у самого было образование 4 класса. Только гляди, как он наврёт. Математику преподавала учительница, которая семь классов кончила и пыталась учиться заочно, но у неё никогда ничего не сдавалось. Третья была с образованием гимназистки. Но она была очень пожилой. И кроме того, типичный «неорганизатор».
Вот и позвали в районо меня. И говорят: «У тебя самое высокое образование. Берись». Я говорю: «У меня тоже неконченное образование. Мне вместо факультета подсунули курсы». – «Ничего, они у тебя двухгодичные».
Вот так я стала директором.
В 1943 году от каждого надела (на дом полагалось 40 соток) отрезали по 15 соток. Зачем это сделали, неизвестно. Земля эта отрезанная всё равно потом пустовала. Бабы плакали.
У меня была семья Вениковых: Анютка и её дочка. У них отец был на фронте. Вот Анютка выйдет на крыльцо и вóпит: «Стяпан, ты слыхал, у нас землю-то отняли!»
Вот такие причитания… Это надо было слышать…
На воюющего солдата семье вначале ничего не давали. А потом, ближе к концу войны, стали давать какой-то паёк. Килограмма четыре муки на месяц – на всю семью. Что они могли из неё сделать? Затирушку только.
А у этой Анютки ещё диковинный был сынок, Ванька. Ему было 15 лет, он полюбил девчонку 14 лет. И она за три года ему нарожала трёх ребят. Анютка этих ребят тоже к себе взяла. А Ванька чудный был парень, крупный, работал за мужика. И любил свою девочку. Хорошая девчоночка была. Потом, ближе к концу войны, они поженились. И детей прибрали своих.
А Степан, муж Анюты, не вернулся.
Наступил новый учебный год, первый год моего директорства. Дров нет, топить школу нечем. Керосину дают литр (а то и пол-литра) на весь месяц. А в классах темно. Устраивали один фитилёк в классе. Чтоб хоть ребятишек видеть – вот они сидят. Зимой начинали занятия в девять – чтоб было светлее. Классы маленькие: 7-8 человек. Чернила замерзали.
И что мне пришло в голову. Я пошла по родителям. «Санки есть?» – «Есть» – «Давайте, бабы, соберёмся вот в такой-то день. И пойдём резать для школы дрова. Не осилим дерево, давайте резать кустарник».
И был такой у нас обоз. Пошли с санками мамы, ребятишки, которые постарше. Меня не взяли. Они пошли на Вышки (такое село есть). Оно стоит в лесу. Нарезали там сухостоя. Набили себе возочки и привезли в школьный двор. Вот этим мы топили.
А потом я начала воевать с колхозом и с сельсоветом. В конце концов, привезли немного дров – по-моему, кубометра два. Эта моя баба Дуня-уборщица утром печку разогревает, плачет от дыма, а тепла никакого нет. Так мы одетыми всё время и ходили.
Меня поселили тоже жить в школе, в школьную квартиру, которую освободил бывший директор. Холодища там! Ещё я одета плохо и постель плохая. Тюфяк, набитый сеном. Одеяльце из дома взяла фланелевое. В общем, всё время дрожала.
Я упросила сложить мне голландку – к этой большущей печке маленькую голландочку. Тут я начала оживать. И стала моя квартира и учительской – здесь собирались, планы писали. А мне пришлось учиться ведомость бухгалтерскую составлять, квалификационную ведомость. И что сложнее – ходить за зарплатой.
Зарплату я получала так. Дойду пешком до Ишеевки. (Это 10 километров по болотам, с мокрыми ногами). А у меня только сатиновая юбчонка, кое-какие штанишки, лёгкая кофточка и жакетейка. Дадут мне чек. Я с этим чеком иду в Ульяновск – ещё 15 километров. Получаю деньги в банке. Иногда мне приходилось в Ишеевке ночевать. Потому что я в банк опаздывала – он работал до двух часов. Ночую и утром помчусь – бегом в банк.
Получу деньги. Зайду к маме. Они мне что-нибудь из своего пайка определят. Маслеца немножко, сахарку чуть-чуть. Сахарок я старалась не брать – потому что там мальчишек росло трое (у сестры). Ещё они мне давали керосин. Я всё это за плечи – и пошёл. За один день 25 километров проходила.
Приду, подойду к двери, мне надо руку согнуть, чтобы дверь открыть, а я не могу согнуть её в локте – она у меня замёрзла.
Нажила я себе в те годы и полиартрит, и чёрт-те знает чего.
В школе я вела драмкружок. Находила смешных артистов. Мужчин не было. Упрашиваю, умаляю какого-нибудь болвана, а он не хочет. Мальчишек уговариваю, а что там… Мишенька Дылдин высокий был, но он семиклассник, какой он мужчина?
Но что-то мы ставили. Я в это время тоже принялась за сочинение. Сочиняла программы к праздникам. Стихов много помнила. И ещё выписывало село сборник такой – для клуба. Брали оттуда постановки. Народ приходил. В основном, женщины, конечно.
Ещё мы пели. Я со своего голоса учила людей петь. И песни, какие полагалось: «Утро красит нежным светом», «Орлёнок», «Шёл отряд по берегу». Мы в детстве ещё с сёстрами так пели, что нас соседи соловушками прозвали. И всё это мне пригодилось в работе.
Лета не было, отпуска не было. Все работали в колхозе: и ребятня, и учителя. Нас заставляли пропалывать овёс, просо и даже пшеницу (васильки убирали).
Потом школе дали десять гектаров земли и посеяли нам просо. Мы его выхаживали, а это непростая работа. Когда просо всходит, там травки полно. И отличить просо от травки сложно. Ребятишки отличали.
Первый раз мы собрали урожай в 1944 году с десяти гектаров. Это для нас было очень много. Зерно у нас тоже забрали, но потом немножко дали. У нас стоял пустой шкаф, мы его положили как ларь и ссыпали туда зерно – семена на следующий год.
Завтраки для детей организовать не удалось…
…Ну а потом что? Война кончилась, в 1946-м я вернулась в Ульяновск, закончила пединститут, сорок лет проработала в школах…3
***
1 Ныне улица Гончарова.
2 Ныне улица Бебеля.
3 Записано 16 ноября, 27 декабря 2008 года и 14 февраля 2009 года на квартире Н.П. Куракиной.
***
На фото - Нина Павловна справа (сидит)
Генеральный спонсор
Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.
