Уроки «кройки и шитья»
Урок, преподанный ульяновским коммунистам и чекистам на сентябрьском 1937 года пленуме горкома, оказался ярким и наглядным, после чего процесс «кройки и шиться» следственных дел пошел гораздо активней. Очередной «темой» стал «интернациональный вопрос».
Во время одной из командировок Андронова в область, Журавлев поинтересовался:
– Как у вас насчет латышей?»
– В парторганизации города таковые, конечно, имеются, – ответил начальник Ульяновского Горотдела, и перечислил несколько фамилий – Тобиас, Гройбит, Колей и другие. Но у нас на них ничего нет. Вот, разве что Колей, собирает у себя на квартире молодежь и обрабатывает ее в фашистском духе. Но о нем мы уже сообщили в 3-й Отдел УНКВД.
– Плохо работаете, – грозно взглянул на подчиненного Журавлев. – А вот у нас в Куйбышеве вскрыта контрреволюционная латышская организация, имевшая связь с латышами, живущими и в Ульяновске. И ваш Тобиас проходит по 3-му Отделу. Так что приказываю его немедленно арестовать и направить в областное управление – распорядился Журавлев.
Выйдя из высокого кабинета, Андронов зашел к начальнику упомянутого отдела Волкову. Тот подтвердил, что имеются «хорошие показания от Френкеля об организованной националистической к.р. деятельности находящихся в Куйбышеве латышей», и что эти материалы сейчас у начальника 4-го Отдела Деткина. Так, переходя из кабинета в кабинет, ульяновский чекист отыскал-таки копию протокола допроса, где утверждалось, что директор рабфака имени Ленина, член партии с 1905 года, пятидесятилетний Ян Петрович Тобиас состоит в латышской контрреволюционной организации.
Получив эти сведения, Андронов приказал Рогову немедленно арестовать латыша, что и было исполнено. Однако добыть какую-либо дополнительную информации о преступной деятельности Яна Петровича так и не удалось, поэтому, «следствие» ограничилось приобщением к делу справки, в которой говорилось, что арестованный – эмигрант, имеющий связь с заграницей.
Аналогичным образом «расследовали» и дело упоминавшегося выше Колея. А потом обоих вместе с материалами отослали в УНКД «для дальнейшего расследования» и направления на рассмотрение тройки, до которой дела в итоге не дошли, вернувшись в Ульяновск на «доследование». А поскольку «доследовать» было нечего за отсутствием в действиях фигурантов малейших признаков каких-либо преступлений, то дела прекратили, а Тобиаса и Колея освободили.
Шпионы
Граждане Вуйцек и Голуб были поляками, а первый, к тому же, жил на квартире второго. Голуб работал на патронном заводе, а его квартирант – продавцом в киоске рядом с предприятием. Последнее, по мнению чекистов, было совсем не случайно. Ведь общаясь с покупателями-заводчанами, продавец будто бы расспрашивал их «об установках, оборудовании, количестве рабочих и пр., вернее, собирал разные сведения о заводе». По этим основаниям обоих и заподозрили в шпионаже, тем боле, что в Горотделе по «негласным данным» они проходили как участники шпионской организации.
Первым арестовали Вуйцека, и вскоре он признался в шпионской деятельности, а так же в том, что секретные сведения о Володарке черпал не только из бесед с рабочими, но и напрямую от Голуб, который ими охотно делился. Взяли и того, и вскоре, и хозяин, и квартирант уже на пару признались в контрреволюционной деятельности.
Но тут случилась заминка – выяснилось, что польский шпион Вуйцык никакой не поляк и даже не Вуйцык, а беглый зек по фамилии Туманов, самовольно покинувший Чембарскую тюрьму, и числившийся в розыске. Однако, чтобы не лишаться «шпионской организации» это пустяк решили проигнорировать и материал на «польских шпионов» отправили в Куйбышев, где обоих и освободили.
Куда более убедительные основания для подозрений в шпионаже давал органам некий Москвитин. Правда, к Польше он никакого отношения не имел, но зато вполне мог быть японским агентом, поскольку приехал в Ульяновск с Сахалина, якобы в отпуск и попутно якобы сопровождая на родину больного жителя Ульяновского района Елисеева, о чем имелись соответствующие документы. Передав больного родне, сахалинец уезжать не спешил. Наоборот, он познакомился с женщиной, да не с какой попало, а с работницей все той же Володарки и подозрительно расспрашивал ее о производстве, выработке продукции, оборудовании, о количестве работавших на заводе и так далее. Более того, с помощью новой знакомой Москвитин даже проник на территорию предприятия, где был задержан охраной, передан органам и теми арестован 21 июля 1937 года. В ходе дальнейшей проверки выяснилось, что больной Елисеев, который без посторонней помощи якобы не мог добраться до дома, оказался вполне здоровым настолько, что вскоре вполне самостоятельно укатил по делам в Москву.
С Москвитиным работал лично Рогов, но добиться ничего не смог и 7 октября вынужден был несостоявшегося «японского шпиона» отпустить. Однако ненадолго. Через двадцать дней – 27 октября сахалинец вновь оказался в знакомой камере. Причем на этот раз, по указанию военного прокурора Цитина. Последний, зайдя как-то по делам в Горотдел, услышал доклад Рогова о подозрительном приезжем, просмотрел представленные материалы и дал письменную санкцию на новый арест.
На сей раз к делу подошли более обстоятельно, благо, к этому времени в Горотделе уже внедрили журавлевские «извращенные» методы ведения «следствия».
Рогов, «заготовив заранее протокол, отпечатанный на машинке, что я являюсь японский шпион, путем угроз и оскорблений понуждал меня подписать этот протокол. Когда я отказался, он стал меня бить по голове сначала линейкой, а потом, когда к нему зашел Семенов, он при нем стал бить по лицу кулаком, надломив мне челюсть. Зная со слов заключенных, и видя, как их приводили с допроса избитых, я решил подписать протокол, не чувствуя за собой никакой вины. Но мало того, в протоколе было записано, что я завербовал еще для разведки 4 каких-то людей. Помимо того, что я оклеветал себя, я безвинно потащил за собой еще 4 человек», – рассказывал позже на суде Москвитин.
Добившись, таким образом, от арестованного нужных показаний, дело отослали в УНКВД для дальнейшего направления в Тройку. Но его тоже вернули, а «шпиона» отсидевшего больше 8 месяцев, освободили, как невиновного.
В общем, со шпионами незаладилось. Но и других врагов хватало, благо «извращенные методы следствия» позволяли «изобличать» их в любом количестве. Тем более, что вышестоящее руководство словом и делом убеждало личный состав в том, что «в данный момент это необходимейшие мероприятия в связи с чрезвычайными мерами в борьбе с врагами – правотроцкистами, фашистами и другими, так как цель – уничтожение врагов народа – оправдывает эти средства».
Ударная работа
«Период 1937 – 1938 г.г. был самым напряженным периодом в оперативной работе, тогда еще допускались некоторые извращения в следственной работе, и особенно в начале августа и в сентябре 1937 года чувствовалась в Горотделе какая-то неразбериха. Особенно характерен тот момент, когда в Горотдел приехал тов. Журавлев с тов. Игнатовым…И я растерялся», – вспоминал на суде подсудимый Зотов.
А растеряться было от чего. Например, от тех указаний, которые давало прибывшее начальство по поводу допросов обвиняемых. В частности, Журавлев на совещании в Горотделе прямо сказал, что в Ульяновске с арестованными слишком либеральничают и ведут много напрасных разговоров. «А надо видеть врага. Церемонится с ним нечего и надо создать такую обстановку для врагов, при которой он бы мог нам все подробно рассказать о своей гнусной работе». И дал подчиненным, как бы сейчас сказали, мастер-класс.
Как раз в это время, был арестован заведующий ульяновским горфинотделом Карл Августович Слайдын – человек заслуженный и проверенный.
В 1919 году, когда под натиском белогвардейцев, Красная Армия отступала из Латвии, родину, отца и мать покинул и девятнадцатилетний красноармеец Карл Слайдын. Потом он воевал на многих фронтах в годы Гражданской войны, а когда она закончилась, остался в СССР, женился и ни от кого не скрывал, что переписывается с отцом, живущим в Латвии.
На момент ареста – 4 сентября 1937 г. в Горотделе имелись материалы на Слайдыня об «искривлении и нарушении налоговой политики и его связях с бывш. Нач. Облфо Зуевым-Ратниковым, Радченко и другими». Кроме того, из Днепропетровска поступил материал, по которому он проходил, как польский шпион. Однако все «улики» существовали лишь в виде предположений. Тем не менее, Слайдын арестовали, но на допросах ничего не добились.
И вот во время очередного такого следственного действия, в кабинет зашел Журавлев, которому Андронов доложил, что арестованный молчит и в шпионаже не признается. Начальник управления подошел к сидевшему на стуле арестанту, поставил его ноги, снял с него очки и стал кричать, обзывая шпионом. Потом несколько раз ударил по лицу и уже спокойно предложил к завтрашнему дню приготовить заявление с ясным изложением всей его контрреволюционной, шпионской деятельности.
И такое заявление было предоставлено, причем, уже назавтра! В нем Слайдын писал, что был завербован в правотроцкистскую контрреволюционную организацию Зуевым-Ратниковым и другими.
Полученную бумагу Андронов срочно отнес Журавлеву, а тот, прочитав, «крепко отругал» подчиненного за то, что тот «нянчился» с подследственным, и приказал подробнее осветить ряд конкретных моментов. На следующем допросе Андронов пересказал арестованному пожелания начальства и тот подробно изложил их в черновике.
После дополнительных уточнений и согласований, окончательный вариант «протокола» был отпечатан на машинке и передан тогдашнему начальнику Горотдела Коробицину. Тот тоже что-то подправил, что-то добавил от себя и вновь перепечатал. Однако, этот плод коллективного творчества Слайдын наотрез отказался подписывать. Пришлось снова надавить: «в комнату, где меня допрашивали, вошли Андронов, Рогов, Семенов и Царьков, Когда я отказался дать ложные показания, они стали все меня бить. Андронова и Зотов били кулаками, Рогов и Семенов – пресс-папье и линейками, Царьков – книгой в деревянном переплете. Когда я упал, били и топали ногами. Я вновь потерял сознание и оказался в одиночке», – показывал на суде свидетель Слайдын.
В конце концов, в декабре 1937 года вместе с арестованным дело ушло в область, где «расследование» продолжалось: сотрудник Гринберг душил бывшего латышского стрелка за горло, требуя, признания в шпионаже и угрожая, что в противном случае он найдет смерть.
Освободили Карла Августовича более, чем через год, направив дело в народный суд по обвинению в финансовых нарушениях, за что его приговорили к 1 году лишения свободы условно, то есть к сроку, который он уже фактически отсидел под следствием. Но потом и этот приговор был опротестован и отменен как незаконный, а старого большевика даже восстановили в партии.
Между тем, Журавлевские методы поддерживали и поощряли и другие руководители областного управления. Так, его заместитель, а с февраля 1938 г. и преемник на посту главы областного управления Иван Яковлевич Бочаров, в присутствии которого оперуполномоченный ульяновского Горотдела Силантьев ударил арестованного, демонстративно проигнорировал обращенную к нему жалобу последнего, но начальник даже не пожурил подчиненного.
Особоуполномоченный УНКВД Подольский, тоже побывавший в Ульяновске, в кабинете Зотова лично избивал ряд арестованных, допрос которых проводился исключительно «в стойку».
Не удивительно, что рядовые сотрудники охотно следовали примеру начальства, особенно, когда Горотдел возглавил Андронов, который «окончательно нас направил на путь нарушения советских законов», – свидетельствовал на суде один из его подчиненных.
Новый начальник и сам не гнушался мордобоя, избивая подследственных, и требовал того же от личного состава. Например, он видел, как сотрудник Красиков допрашивал арестованного Константинова. Тот сидел на полу со связанными руками и ногами, а «следователь» избивал его шомполом, требуя признания. В итоге арестованный сошел с ума.
(продолжение следует: Бумеранг. Часть 3)
Источники:
«Книга памяти жертв политических репрессий» Ульяновской области. Ульяновск, 1996 г. Стр. 918 – 932
Владимир Миронов
