Тюремный бал. Или еще раз об ужасах ГУЛАГа / 27 Декабря 1926 / История Ульяновска / Годы и люди

Это не было оговоркой, поскольку упомянутые выше платный спектакль и концерт «для вольной публики» проходили 27 декабря 1926 года в Ульяновском… исправдоме, проще говоря, в тюрьме. А участвовали в том и другом двадцать заключенных высшей категории, содержавшиеся в двух камерах.

Тут необходимы некоторые пояснения. Согласно статьи 101 Исправительно-Трудового Кодекса РСФСР 1924 года, советские заключенные совершенно официально делились на три категории. К первой относились лица «подлежащие лишению свободы со строгой изоляцией». Во вторую включались «профессиональные преступники, а также те из заключенных, которые, не принадлежат к классу трудящихся, совершили преступление вследствие своих классовых привычек, взглядов или интересов». И, наконец, третью составляли «все остальные заключенные, которые не отнесены ни к первой, ни ко второй категориям». То есть первая, или высшая была самой строгой. Именно на этих сидельцев и ложилось проведение культурных мероприятий, подобных тому что, состоялось 27 декабря и было не первым: неделей раньше – двадцатого числа, в Исправдоме тоже давали спектакль, а потом – концерт и танцы, причем в последних заключенным тоже разрешили участвовать.

Так что подобные в полном смысле слова камерные вечера были явлением вполне обычным и сегодня мы о них вряд ли бы вспомнили, если бы не грандиозный скандал, которым завершился тот предновогодний тюремный бал.

Чужой среди своих

Губернский инспектор мест заключения Андрей Герасимович Хахарев был завсегдатаем подобных вечеринок. Не стала исключением и та, что состоялась под занавес двадцать пятого года. Пребывая, по словам очевидцев, «в возбужденном состоянии», инспектор не только слонялся среди «вольной публики», но в антрактах и перерывах то и дело зачем-то нырял за кулисы.

Когда официальная часть – спектакль и концерт – закончилась и заключенные по приказу ответственного распорядителя вечера – воспитателя Ягодинского принялись перетаскивать рояль в самую просторную четырнадцатую камеру, «где обыкновенно устраивались танцы», зоркий глаз тюремного инспектора вдруг заметил, что один из участников концерта беспечно разгуливает «под ручку с женщинами из вольной публики». Не порядок! Хахарев потребовал объяснений и получил их от Ягодинского, который попытался втолковать начальству, что гражданин Николаев, действительно участвовавший в концерте, был не заключенным, а совершенно свободным человеком, вышедшим на подмостки исключительно из любви к искусству, как, кстати, и заведующий учебно-воспитательной частью исправдома товарищ Купидонов. Так что флиртовать с дамами, что тот, что другой имели полное законное право.

Однако инспектор, что называется, закусил удила: не приняв никаких объяснений, он приказал ответственному дежурному надзирателю Пятаеву арестовать «шибко умного» воспитателя. Затем заведующий учебно-воспитательной частью получил распоряжение немедленно прекратить веселье и развести заключенных по камерам. Как только и этот приказ был исполнен, не на шутку раздухарившийся инспектор отдал следующий – арестовать и Купидонова. Однако надзиратели Пятаев и Никулин замялись в нерешительности, чем вызвали гнев Хахарева: «Чего рты разинули!? – Взвился он. – Раз приказал, немедленно исполняйте!».

– Позвольте! На каком основании? – пытался возразить заведующий учебно-воспитательной частью. – Вы не имеете права!

– Не твое дело! – Пресек все возражения главный губернский инспектор и тюремный воспитатель тоже отправился в дежурную комнату, которую уже обживал его коллега Ягодинский.

Возможно, весь этот «сор» так и остался бы в стенах тюремный «избы», случись он не на глазах «вольной публики», собравшийся было потанцевать. А так многочисленные свидетели не только громко возмущались, но и грозили «осветить этот инцидент в местной печати», что по тем временам было чревато.

На следующий день, с утра пораньше, видимо, выйдя из «возбужденного состояния», Хахарев примчался в исправдом, где под арестом все еще томились его личные узники. Возможно, за ночь инспектор осознал, что накануне погорячился и хватил через край. Поэтому самое лучшее, что он мог бы сделать, это как-то замять инцидент. Может быть, именно с этим намерением он и приехал. Однако, если такое у Андрея Герасимовича и было, то оно напрочь исчезло, как только Купидонов снова начал «качать права», вновь пытаясь доказать начальству, что оно не имело права «арестовать учебно-воспитательную часть».

– Поговори у меня еще! – Снова завелся инспектор. – Да ты у меня будешь сутками под арестом сидеть!

Впрочем, немного поостыв, Хахарев заявил, что он… вообще никого не арестовывал, и почему воспитатели всю ночь просидели в дежурке, понятия не имеет. Тем не менее факт, как говорится, был на лицо и им (факом) возмутилась не только вольная публика, но и сами заключенные, тоже потребовавшие объяснений от инспектора. А не получив таковых, стали звать прокурора.

На зов явились сразу два: заместитель губернского прокурора товарищ Арискин и помощник товарищ Калинин. Им сидельцы и поведали, что инспектор мест заключения гражданин Хахарев явился на спектакль пьяным, и они сами слышали, как он объявил Зав. учебно-воспитательной частью, что отстраняет его от должности и запретил ему приходить на службу.

Пьяным инспектор был и на вечера 20 декабря того же года, когда, вопреки запрету начальника исправдома, разрешил заключенным устроить танцы с вольными барышнями и принять в них участие.

В общем, дело приобретало нешуточный оборот, а его главное действующее лицо все никак не могло остановиться.

Чужой среди чужих.

На следующий день, 29 декабря губернский инспектор снова явился в Исправдом и, не придумав ничего умнее, собрал всех находившихся там заключенных. В речи, с которой Хахарев обратился к «спецконтингенту», явно звучали самооправдательные нотки, сливавшиеся в общий заискивающий мотив. Андрей Герасимович жаловался, что его очернили заключенные-культурники, которых распустил заведующий Купидонов, делавший им всяческие поблажки, не положенные по правилам. Будто бы культурники, собирались подбить тюремные массы чуть ли не на восстание. И таковое действительно замаячило на горизонте. Но не из-за мнимых козней заведующего культотделом, а благодаря подстрекательским речам самого инспектора: наслушавшись их, обитатели исправдома разделились на два неравных лагеря: в одном были «культурники», в другом – все остальные.

Однако, действовал Хахарев не только словом. По его распоряжению девять заключенных из числа мнимых организаторов мнимого бунта были переведены из образцовых камер в те, где содержались заключенные со строгой изоляцией – рецидивисты, крестьяне и смешанные. При этом некоторым «переселенцам», например, Торгузрву и Крылову, инспектор лично растолковал, что они наказаны, как зачинщики бунта. Хотя другим, вообще ничего не объясняли. Просто перевели и все. В ответ «заговорщики» послали жалобу Губернскому прокурору, угрожая объявлением голодовки. В общем, благодаря усилиям товарища Хахарева, обстановка в Исправдоме накалялась не по дням, а по часам.

Чтобы разрядить ее, на место срочно приехал Арискин, который успокоил сидельцев, а всех вынужденных «переселенцев» вернул на их прежние места. Тем не менее, напряжение по-прежнему витало в спертом тюремном воздухе, поскольку, благодаря красноречию губернского тюремного инспектора, заключенные-культурники по-прежнему ловили на себе косые взгляды сокамерников и всерьез опасались за свою безопасность.

Из тюремных инспекторов в тюремные артисты

В общем, спасая свою репутацию и карьеру, товарищ Хахарев едва не спровоцировал бунт заключенных Ульяновского исправительного дома. А это – уже статья.

19 января 1926 года Старший Следователь Ульяновского Губсуда Грауэрт вынес постановление о привлечении к следствию в качестве обвиняемого Губернского Инспектора Мест Заключения Андрея Герасимовича Хахарева по части 1 ст. 105 и ч. 2 ст. 106 УК за злоупотребление властью, «т.е. совершение должностным лицом действий, которые оно могло совершить единственно благодаря своему служебному положению и которые, не будучи вызваны соображениями служебной необходимости, повлекли за собой нарушение правильной работы учреждения или предприятия, или общественного порядка, или частных интересов отдельных граждан». За это инспектору грозило лишение свободы или принудительные работы на срок до одного года, а в самом лучшем случае – увольнение от должности.

Если же превышение власти, по мнению суда, сопровождалось насилием, применением оружия или «особо мучительскими», или оскорбляющими личное достоинство потерпевших действиями, то сесть можно было уже не меньше, чем на три года, а если очень уж не «повезет», то и угодить под высшую меру социальной защиты.

В ходе следствия обвиняемому вменили незаконный арест сотрудников учебно-воспитательной части, которые были «не милитарными», то есть не аттестованными, не носившими формы гражданскими сотрудниками, а, следовательно, не могли быть подвергнуты аресту в дисциплинарном порядке.

Кроме того, Хахарев, по мнению следствия, допустил злоупотребление властью переведя без достаточных оснований девять заключенных высшей категории из образцовых камер в низшие, одновременно настраивая против них остальных сокамерников, что грозило переселенцам нешуточными последствиями вплоть до летальных.

И, наконец, губинспектор дискредитировал власть, явившись пьяным на спектакль в Исправтруддом 20 декабря. А 27-го, тоже «находясь в возбужденном состоянии, позволил себе крик при посторонней публике при аресте Купидонова и тем самым возмутил против себя бывших на спектакле посторонних лиц».

Обвинения, были серьезными, особенно два первых пунктах, и перед тюремным инспектором Хахаревым отчетливо замаячила перспектива стать полноправным участником тюремной самодеятельности.

А вот стал он им или нет, об этом история умалчивает.