Старый Симбирск был пре­имущественно деревян­ным и неоднократно стра­дал от пожаров. Большой пожар случился и 29 июня 1888 года, когда происходило погребе­ние преосвященного Евгения, бывшего епископа Симбирского и Сызранского.

«По этому случаю публика со всех концов города начала с утра стекаться к собору, так что ко времени отпева­ния в соборе и на площади собрались несколько тысяч человек, – писал зна­ток симбирской старины П.Л. Марты­нов. – Во время отпевания, около часа дня, при сильном ветре, перешедшем затем в бурю, вспыхнул пожар, начав­шийся на Дворцовой улице, близ Мо­лочного переулка, в квартире столяра, от неосторожного обращения с огнём. Огонь быстро охватил всё здание и затем распространился на соседние строения. Отсюда горящие головни ветром перекидывало в соседние ули­цы, так что через час горело уже в не­скольких местах и в разных улицах. Пожаром, окончившимся лишь на сле­дующий день вечером, уничтожено 186 домов на улицах: Дворцовой, Со­борной, Лосевой, Старо-Казанской, Ма­ло-Казанской, Мартыновой, Шатальной и Верхне-Набережной. Убыток исчис­лен в 782 061 рубль. Хотя большинство домов было застраховано, но жившие в них квартиранты – бедняки, лишились всего своего имущества, спасти которое не имели возможности, так как многие из них во время пожара были на собор­ной площади и возвратились домой, когда имущество их уже было в огне».

На упомянутой Мало-Казанской улице среди прочих огонь уничтожил деревянный дом и надворные построй­ки А.И. Снегиревой, вдовы титулярно­го советника. В 1889 году погорелое место приобрела мещанка Н.Н. Са­банина и построила там деревянный одноэтажный дом в пять окон по глав­ному фасаду под № 22. Снаружи дом имел горизонтальную обшивку, стыки сруба были оформлены в виде пилястр; изнутри потолок украшала лепнина с растительным орнаментом, в гостиной имелся изящный камин. Позже до­мовладение принадлежало магистру ветеринарных наук М.А. Арнольдову. Наконец, в апреле 1911 года его купил крестьянин Н.И. Тюрьков.

Принадлежность нового домовла­дельца к самому многочисленному рос­сийскому сословию вовсе не означала обязательное занятие земледелием и проживание в деревне. Его отец дер­жал небольшую лавку и дал сыну на­чальное образование. Наум Иванович окончил бухгалтерские курсы и слу­жил конторщиком в солидной фирме – «Товариществе на паях мануфактур «А.Н. Пермяковой Сыновья», поми­мо Симбирска имевшей отделения в Москве, Царицыне и других городах. Был женат на местной уроженке Анне Павловне из многодетной, но отнюдь не бедной семьи. Своим детям – Лиле, Кате, Мише – Тюрьковы стремились дать среднее образование, чтобы об­легчить их будущую жизнь. Старшая дочь училась в гимназии и занималась в художественных классах при учебно- трудовом пункте.

Однако спустя три года благополуч­ная и размеренная жизнь Тюрьковых оказалась нарушена. В августе 1914-го началась Первая мировая, или, как её тогда называли, Великая война. Не­удачам на фронте сопутствовали расту­щая дороговизна, дефицит продуктов и предметов первой необходимости. Первыми это почувствовали жители больших городов. Так, племянница А.П. Тюрьковой, служившая телегра­фисткой в первопрестольной, писала 18 января 1915 года тётушке в Сим­бирск: «Анна Павловна, милая, как жить трудно. У нас в Москве ничего нет, ни мяса, ни дров, ни сахару, ни угля и как всё дорого. Просто ужасно, а уж про одёжу и про башмаки и не говорите...». На фронте счёт убитым, раненым и попавшим в плен шёл на миллионы человек. В тылу бесконечные мобили­зации оставили без рабочих рук тысячи деревень и городов. В семье Тюрьковых родился четвёртый ребёнок, Витенька, но главе семейства пришлось оставить любимую жену и малолетних детей. Дабы получить отсрочку от призыва в действующую армию, Науму Иванови­чу пришлось устроиться на Самарский трубочный завод, выпускающий воен­ную продукцию. Посодействовал ему А.П. Бабушкин, служивший инжене­ром на упомянутом предприятии и же­натый на сестре жены. Тюрьков снимал у Бабушкиных комнату со столом. Его попытки устроиться в Симбирске на ка­кое-нибудь оборонное предприятие или в городскую продовольственную упра­ву не увенчались успехом.

В феврале 1917 года революцион­ная смута привела к краху Российскую империю. Отречение императора Николая II, переход государственной власти к Временному правительству не улучшили экономическую ситуацию в стра­не, скорее, лишь усугубили хозяйствен­ную разруху и безудержную инфляцию. Драматическую картину «этих прокля­тых годов» раскрывает сохранившаяся переписка Наума Ивановича и Анны Павловны Тюрьковых.

27 сентября 1917 года в Самару:

«Здравствуй, мой милый дусятик, кланяюсь и целую тебя. Ребяты целуют своего папулиньку, у Витки ты с языка нейдёшь. Он всё поджидает своего па­пулю, скоро, говорит, приедет домой, дай-то Господи поскорее бы. Мой ми­лый, сегодня получила твоё письмо и газету. Над письмом я так расстроилась и возмущаюсь поступком Мотички. Ну набавила за хлеба, взяла за бельё, это понятно, а набавлять на комнату исразу десять рублей, по-моему, уж на­хальство <…> Или только у неё сейчас критическое положение, а у других нет, только ей не хватает денег, а у других излишек. Сейчас всем очень трудно <…> Ну, скажу насчёт всего домашне­го, пока все слава Богу живы, здоровы, пока ещё не голодуем, но только денег очень много идёт…».

4 октября 1917 года в Самару:

«Тебе тяжело и мне нелегко, один только страх за детей, за дом, за иму­щество, за тебя, за хлеб чего стоит. Вся душа выболела, и день, и ночь под стра­хом, а раздумаешься и придёшь к одно­му убеждению; верно уже так надо, так суждено, рок какой-то тяготит над на­родом. И не хотят так жить, и не нра­вится так никому, а всё-таки живут этой безалаберной жизнью <…> Я хлопочу себе разрешения на покупку муки с ба­зара и вот была в понедельник, не до­ждалась очереди, такая масса народа и все за разрешением. Пошла во вторник, получила ордер и только на пятницу. Пойду ещё в пятницу и получу разре­шение, передам к дедушке в лавку и мне купят муки <…> Дедушка говорит, что пока можно – нужно купить муки, а то ещё дороже будет, когда беженцы к нам с Петрограда нагрянут как са­ранча. Он прав, двадцать тысяч к нам назначили этой саранчи-то, вот все и торопятся запасти хоть сколько-нибудь <…> Мы пока, слава Богу, все здоровы и живы, вот только по ночам дрожим от страха, уж очень у нас воры обнаглели. Добростиных обокрали, лазили в кла­довую, <…> исковеркали все запоры, но всё-таки им окончательно сломать не удалось. Не знаю уж почему, запо­ры крепки или помешал кто, а собаку отравили…».

23 октября 1917 года в Самару:

«Мы тоже ско­ро, вероятно, помрём с голода. У меня муки больше не пылинки, сегодня по­следние хлебы испекли. Была в лавке, просила деда, теперь очень трудно до­стать муки. Дедушка хотел послать на базар И.У., чтобы он мне купил муки, и вот что-то до сих пор нет ничего. Ведь я ещё на прошлой неделе просила, в среду, сегодня пятый день и ничего нет <…> Завтра пойду сама на базар и ку­плю, какой уж куплю, такую и съедим, а в лавку просить больше не пойду. Самое ужасное это дело ходить и про­сить, а про тебя и забывают <…> Да я и не надоедала бы с такой просьбой, да беда в том, что на базаре то у нас тво­рится ужас какой-то, все в драку, фор­менно дерутся. Нужно быть мужиком и ругаться так же, как там ругаются, ну, может, ещё что и достанется. Мука ржаная 18 р. пуд, сейка 26 р., русская пшеница 35 и 40 р. пуд, пшено 26 и 27 р. Просто ужас что делается. И как бу­дем жить? И с каждым днём всё дороже и дороже. Вот уж воистину позавиду­ешь мёртвым…».

После взятия Риги германские вой­ска стали готовиться к большой десант­ной операции, угрожавшей Ревелю и Петрограду. Временное правительство приняло решение о переводе важней­ших государственных учреждений в Москву. Также планировалась эваку­ация в Поволжье и за Урал промыш­ленных предприятий, работавших на оборону. Однако перебраться в Москву правительство во главе с А.Ф. Керен­ским не успело. 25 октября оно было низложено большевистским Военно- революционным комитетом. Отголоски борьбы за власть в столице докатились до Симбирска буквально на следующий день.

26 октября 1917 года в Самару:

«Дусинька, друг мой, получишь эту писуличку, а нас может быть и в живых уже не будет. Милый мой, какой мы переживаем ужас, вот оно начинается. У нас сегодня таварищи (орфография оригинала. – Ред.) разгромили Подру­гин магазин, добрались до вина, пере­пились и пошли всю Гончаровскую разносить. А вчера базар громили и что делается, на улице шум, крики, паль­ба, волосы дыбом встают, и всё грозят: пойдём бить буржуев. Я и никто из нас на улицу не выходил, но к нам вечером в девять часов зашёл Шура, ну вот и рассказывал. Город у нас с шести часов вечера на военном положении, и вот сейчас одиннадцать часов и везде ходят патрули и стреляют <...>

Ребят всех уложила спать совсем одетыми и обутыми, и шубёнки наго­тове. Только Витка ни за что не хотел лечь одетым, пришлось раздеть, а мы с тётей не спим, караулим. Я пишу тебе, она пишет в Сущовку, говорим, может в последний раз. Правда ведь не знаем, что ещё будет, вон, слышь, большеви­ки забрали всё в свои руки, хорошего ждать нечего. Вот завтра узнаём, если, конечно, живы останемся.

Слышно, Керенскаго арестовали и всех министров, и Ленин теперь глав­ный. Вот подберёт правление, всем и покажется небушко с овчинку. Они ведь так будут править, что чертям будет жарко. Так-то, мой милый. И тебя око­ло нас нет, всё не так было бы страшно <…> Господи, вот опять стреляют, как страшно, у меня просто руки и ноги дрожат, ужасно боюсь. Дожили до жи­тья, нечего сказать, ну и слобода, в та­рары бы её.

Дусинька, и у вас, я слышала, тоже готовился погром. Спаси тебя, госпо­ди, не ходи смотреть, береги себя. А я уже здесь как-нибудь всячески буду стараться, чтобы не попасть в эту бой­ню. Уж разве только в дом ворвутся и насильно всех перебьют. Ну, тогда уже верно ничего ни поделаешь, уже так суждено. Тогда, мой друг, прости меня Христа ради и не поминай лихом. Ребя­тишки, если которые останутся, заботь­ся о них и не давай их в обиду. Прошу, сделай это в память меня, постарайся не дать им недостойную мачеху. Об одном прошу, исполните просьбу. А те­перь прощай, мой милый, целую и бла­гословляю тебя, что будет – неизвестно. Пиши, любящая тебя милочка».

27 октября 1917 года в Симбирск:

«Шлю тебе, милая, мой искренний низкий поклон и крепкий горячий по­целуй. Желаю тебе, милая, быть здоро­вой. Также целую всех деток – Лилю, Мишу, Катю и Виточку и желаю, что­бы господь Бог вас сохранил от всяких бед, голода и несчастий <…> А что делается-то, что происходит, ведь это ужас. Вот оно когда наступает великое- то несчастие, идут везде бунты. Боль­шевики борются за власть, идёт брато­убийство, господи помилуй и сохрани от всяких случайностей <…> Время опасное и страшное, каждый час нуж­но ждать великих событий. Я, конеч­но, никуда ни шагу с завода, домой – и баста. Но вот беда, что меня беспоко­ит, придёт эта серая орда к вам и будет издеваться и бить. Чего ты, моя милая, будешь делать. Господи, сохрани от та­кого несчастья».

1 ноября 1917 года в Самару:

«Первое безобразие, слава Богу, пережили <…> Теперь ещё готовят погромы и расклейки даже были уже, призывают таварищей организоваться бить буржуев и всё это сопровождает­ся самой отборной площадной бранью по адресу буржуев. Назначено было сегодняшнее число, но день прошёл спокойно. Только на базаре лавки не от­крывали, а большую лавку открывать нечего, все таварищи <…> разбили, проклятые, начисто. Теперь все лавки стоят как ящики, все забиты новыми досками, грустно и жутко смотреть.

<…> Сижу, пишу, а на улице так и бухают <…> Побаиваемся, как бы эти шарлатаны не вздумали бы привести в исполнение свою угрозу, тогда опять много будет безобразия да и страшно. Я тебе, дусинька, тогда не написала про лавку Пермякова, тоже всю вдребезги разнесли <…> Всё нажитое было там, и всё пропало, очень жаль. Люди нажи­вали, работали, трудились и вот финал. Пришли и взяли, а ты оставайся как рак на мели. Я дедушку ещё не навестила с его горем. Боюсь дом оставить и на улицу выйти, да и некогда нам. При­знаться, всё почти уложила, всё спря­тала, не знаю только, сохраню ли <...> Хочу продать зеркало, мягкую мебель, ломберные столы, стенные лампы. И продала бы, да вот не знаю, как ты по­советуешь. Я, конечно, ни за что бы этого не сделала, да были примеры, как только таварищи побывают с визитом, так всё разобьют в щепы. Что не могут унести, то всё бьют вдребезги. Ну вот и думаю, а ну как придут и пропадёт всё ни за грош, ни за копеечку <...> Мы пока уж как-нибудь пропитаемся, муки я купила пока мешок, четыре с полови­ной пуда, и заплатила за него 78 р. 75 к. Каково? Недурно, за мешок ржаной муки чуть не сотню. Сейчас стала 30 р. пуд. Молоко стало 1 р. 30 к. за крын­ку, масло 5 р. и 5 р. 50 к. за фунт, вот и живи не тужи. И всё-таки пёс бы с ней, с такой жизнью, ну нажили и прожили, только быть бы здоровым. Бог даст и опять наживём, только скорее бы это кончилось, надоело уж очень. Теперь я уж как-то и не так будто боюсь, нервы что ли притупились или знаешь, что охрана на улице.

У нас <…> почти все улицы сор­ганизовались для самоохраны и это очень хорошо. Я тоже буду выходить на охрану в первую очередь, то есть с 9-ти часов вечера и до одиннадцати <…> Будем охранять сами с 9-ти часов вечера и до 8-ми утра. Каждая группа дежурит два часа, в каждую группу входит по 7-8 человек. Это пока, а мо­жет войдёт и больше. У нас сегодня дежурят первую ночь и на собрание вечером пришло мало, не все, а завтра привлекут всех обязательно <…> Мы выбрали нашим старшим по улице Александра Африкановича Кузнецо­ва. Проект гражданской охраны очень широкий и очень полезный, и удобный для горожан, в особенности в такое тревожное время. Я не буду описывать этот проект, Бог даст приедешь и узна­ёшь сам. Потому что сам будешь нести эту службу, а пока несу я. Г.М. мне се­годня говорил, что <…> ему пришлось дежурить вместе с Леонидом Иванови­чем Афанасьевым (бывший городской голова. – Ю.К.), каково? Очень хорошо это устроили и теперь не так страшно.

Вот я сижу, пишу, а по улице ходят и громко разговаривают, смеются, и это всё время. Нет минуты, чтобы не было людей в этой улице, и если что случится в доме, кричи на улицу и будешь непре­менно услышан. Уж одно это и то как- то успокаивает, да и жульё уже не будет так нагло, всё-таки знают, что улица не спит. Вот хотят всех привлечь, и до­мохозяев и квартирантов, чтобы чем больше группа в дежурстве, тем лучше, внушительнее так сказать, да и веселее, не так страшно. Солдаты было запро­тестовали, зачем мол это. Мы хотели, чтобы эта охрана была непременно во­оружена легально, но этого нам не раз­решили. Ну теперь группы вооружёны нелегально, кто чем, у кого что есть, всё больше, конечно, левольверами, здоро­выми палками – и то хорошо. Нет, интересно, когда Александр Африканович заявил в Доме свободы, что охрана же­лает быть вооружена винтовками, Ма­роз, это там у них главный (начальник гарнизона Д.А. Мороз. – Ю.К.), сказал, не могу разрешить, это нелегально. А он ему говорит, что же, нас будут резать легально, а мы не можем защищаться нелегально. И вот на собрании решили вооружиться кто чем, почти у всех есть левольверы, и вот ходят и караулят, и не так страшно. И может быть, всё пойдёт по-хорошему, и ты, мой милый, не бес­покойся, а вот, Бог даст, приедешь и со­всем будет нестрашно…».

5 ноября 1917 года в Самару:

«Я пустила в комнату мелекесскаго мукомола Бечина Константина Федоро­вича, он солдат (служил в канцелярии воинского начальника. – Ю.К.) и нам теперь не так страшно, всё-таки мущи­на в доме, да при том солдат <…> Да вот беда, у меня нет денег, не на что жить, нужно продавать кое-какие вещи. Хочу продать твоё старое пальто мехо­вое, а то всё равно ведь бросишь, когда начнут всех грабить. Всё решила про­дать по возможности, да ведь и жить не на что, беда, а всё с каждым днём ста­новится дороже. Ну вот всё и проедим. Ну да это не беда, только вот ты бы по­скорее приезжал и всё будет хорошо. Ребята тебя целуют, Витка ждёт…».

6 ноября 1917 года в Симбирск:

«Дорогая моя милочка <…> Может, бросить эту службу и приехать домой, а там что будет <…> Я спасаю здесь себя, а вас там пять человек мучается и, Бог знает, что будет дальше <…> Но вот это проклятое анафемское время задавило <…> Господи, да что это такое, что за жизнь такая, за что это Господь на нас прогневался. А ты была ли у деда, у него какое несчастье-то, его обобрали и деньгами, и платьем <…> Что говорили про погромы в Самаре, здесь нет ниче­го, всё спокойно и пока благополучно. Власть, конечно, в руках большевиков. Здесь только бастовала почта с 29-го по 4-е ноября и теперь всё пока идёт сво­им чередом <…> Напишите, есть у Вас хлеб и деньги, и что ещё нужно…»

8 ноября 1917 года в Самару:

«Мы все, слава Богу, живы, здоро­вы и всё у нас пока благополучно <…> Одна беда, у нас нет денег, жить не на что и платежи предстоят за страховку, по окладному листу я ещё не платила. У Добростиных заняла. Напиши, по­жалуйста, что мне делать, вещи что ли продавать. У нас мука ржаная 20 р. пуд, расход ужаснейший <…> Такое ужас­ное настроение, ни на что не смотрела бы, все дело из рук валится…».

К этим письмам была приложена крохотная записка от Витеньки с кара­кулями «Жду папулю», написанная ка­рандашом с помощью одной из сестёр.

Продолжение в журнале «Мономах», №4(100), 2017 г.

«Мономах», №3(99), 2017 г.