Жили под лозунгом «Всё для фронта, всё для победы». Все, и дети в том числе. Однажды учительница пришла и сказала: «Ребята, на фронт мы собираем посылки. Поговорите дома, кто что сможет». Ясно, что с эвакуированных взять нечего. Учительница мне даёт задание: выучить вот это стихотворение:

Бабушке Варварушке

Я связала варежки.

Думала-подумала,

Ей дарить раздумала.

Отошлю на фронт бойцу,

Вдруг достанутся отцу?

Ну а если не отцу,

Так другому храбрецу.

Ребята принесли кто носки, кто трёхпалые (так просили) варежки, кто кисеты (некоторые наполненные самосадом). И вот когда мы всё это передавали для отправки, я прочитала своё стихотворение.

Собирали для фронта лекарственные растения: листья ландышей и липовый цвет. С той липой связана одна постыдная для меня история и одна трагическая.

Магазин, где принимали липовый цвет, находился на первом этаже нашей школы. Взамен нам давали помадку – по нескольку дешёвеньких конфеток, кому четыре, кому шесть, в зависимости от того, кто сколько липового цвета принесёт.

Цветков вроде много, но ведь они же лёгкие. Один пацан решил эти цветки смочить – всё потяжелее будут. А я, не знаю, что на меня нашло, положила на дно корзинки полкирпича. Продавщица взвешивает, видит вес и всё сразу понимает. И вот она мне: «Бесстыжа, бессовесна... Эт что ж, разе можно обманывать?! Вот я матере скажу!».

Мне было стыдно, и я очень боялась, что мама узнает. Но продавщица маме ничего не сказала.

А в августе 44-го мы пошли за липовым цветом втроём: Толька Юдин, я и Юра (недавно со старинной подругой вспоминали, я говорю: Юра Уханов, а она – Юра Ушаков, не знаю, у кого из нас память лучше). Этот Юра был из Москвы, его родители эвакуировались вместе с автозаводом и работали на моторном.

Толька Юдин местный, он взял с собой ножовку. Нашли мы хорошую липку, Юра с пилкой залез наверх, а мы с Толей с корзинками ждём внизу. Думали, что он спилит большую ветку, а мы её внизу обдерём.

Юра стал пилить ветку, на которой он сам сидел. Ветка медленно поползла вниз, Юра полетел на землю и спиной упал на пенёк. Мы к нему бросились – у него изо рта и из ушей течёт кровь.

Побежали в деревню, искали фельдшерицу тётю Нюру, сказали Юриным деду и бабке... Когда прибежали, он уже не дышал.

Хоронили его в Ульяновске, на кладбище по улице Карла Маркса. Я на похоронах у него не была. Юра был в семье единственным ребёнком...

Мой двоюродный брат работал на лошади (тогда говорили на лошадé), лошадь звали Мамаша. Брал меня с мальчишками в ночное. Чтоб комары не кусали, клали в пробитую жестянку сухой помёт, поджигали и окуривали.

Пару раз я, наверное, ходила в ночное. Если б мама была рядом, она бы не допустила. Но она на работе. И где я ночую, она не знала.

У костра мальчишки рассказывали всякие байки. Вот там «одна бабушка Ульяна, она оборотень. Днём она бабушка, а ночью заходит к кому-то в конюшню, и вот лошадь ржёт, вот ржёт, прямо изо всех сил...».

А эта бабушка – наша дальняя родственница. Вот она идёт, а я на неё во все глаза смотрю, потому что слышала про неё странные вещи. А она ко мне подходит, хорошая, приветливая: «Дочка, как ты на отца-то похожа, прям вылиты две капельки вода...».

Потом ещё говорили, что по баням Нюра-Фиёша ходит, какая-то безродная женщина... Всякие банные истории... Большие мальчишки, которые в ночное ходили, они уже матом по-другому ругались, не как мелюзга. Там всё уже было солидно.

С бумагой были большие проблемы. Сначала нам учительница раздала тетради – видимо, из довоенных запасов. Тетради были в клетку и в косую линию. Уже во втором классе тетрадей не было.

И вот когда мы жили у Карнеевых, пришли две девочки и какой-то мальчик. Мама была дома, мы сидели за столом. Они стоят у дверей и говорят, что у них есть тетрадки, они могут поменять на что-то покушать. У них были тетради в прямую линию, с красным полем – очень хорошие. Это были ленинградцы, Лида и Тоня, мы потом с ними немножко дружили.

Поменяли у них тетрадки, а их посадили с нами за стол – есть картошку, тушёную в печке. Или с молоком, или с чем, не помню.

Надо было видеть, как они уплетали...

На некоторое время у меня появились тетрадки, но они же кончаются. В третьем классе, когда мы уже писали изложения, писать снова было не на чем.

А на горе, за домом лесника, стояли военные. У них были карты – на хорошей белой бумаге. Военные карты не как географические, они светлые, не забиты другими цветами, на них можно было писать. Карта в размер ватманского листа, её сворачивали, прошивали и страницы разрезали.

Ненужные карты военные отдавали жене лесника – сжигать в печке. А её внучка училась со мной в одном классе. Я увидела у неё эту тетрадку и сказала, что тоже хочу такую. Пришли к ней домой, и она дала мне несколько листов.

Когда мою сестру Лиду отправляли в первый класс, бумаги уже не было совсем. А в кооперацию привозили рулоны обёрточной бумаги – чтоб заворачивать продукты. Мама уже в кооперации не работала, там была тётя Маруся Круглова (её дочь – с Лидой в одном классе). Вот отрежет она такой лист – бумага грубая, с опилками, занозу можно посадить. Карандашом по ней ещё можно писать, а пером чернильным – одно мучение.

На две школы была одна уборщица, пилить дрова некому. У нас вместо уроков физкультуры – пилка дров. Бревно – на козлы и дёргаем эту пилу. Десять раз подёргали – ругаемся. «Ты что кривишь?», «Ты что дёргаешь?», «А ты чего не отпускаешь?».

Потом какой-то раненый пришёл с фронта – вести военное дело в школе. Он с нами игры военные проводил, делились на две команды и обе должны были победить.

Приходили похоронки, вопли были – на всю деревню. Первая пришла на сына дяди Кузи, Фёдора. Он какой-то подвиг совершил, ему дали отпуск домой. Он приехал, был у нас в школе, что-то рассказывал. А потом уехал. И мы слышали – у их дома вопли. Дядя Кузя, бабушка Алёна, народ собрался... «Федю убили!».

Потом ещё одна похоронка пришла – был у дяди Гриши Герасимова брат Иван. Он тоже приезжал на побывку, в клубе устраивали с ним встречу, но я на той встрече не была. И тоже: он уехал, а вскоре пришла похоронка.

В 43-м году погиб в Сталинграде наш дядя Серёжа. На Мамаевом кургане, среди выбитых имён есть «рядовой Сергеев С.И.». Мы после войны ездили туда с папой, смотрели.

А одной женщине похоронка пришла 9 мая. Тётя Оля, почтальонша, потом говорила: «Ба, как нести-то? Ну как нести...».

Обычно, когда такое случалось, вся деревня сбегается. Я тоже была в её доме и видела эту женщину, без чувств лежащую на полу.

Ещё из знакомых погиб дядя Федя Потапов – папиной сестры муж. Наш двоюродный брат Лёня пришёл без ноги, он был танкистом. Много, очень много погибло. Их фамилии сейчас на обелиске в Винновке.

А в конце войны даже свадьбы стали играть. И качели в деревне сделали, чтоб на Пасху можно было женихаться – мол, всё, хватит грустить.

Ленинградских блокадных детей из детского дома № 10 (он в Доме Языковых находился) на лето вывозили для оздоровления в Винновку, они жили в щитовых домиках. Там мой дядя занимался огородом и садом, а Генка, его сын, был за сторожа, жил в специальной землянке.

Мы к нему приходили в гости и видели этих ленинградских ребят. Обычные дети, разного возраста, одежда у них, конечно, отличалась от нашей. И у всех одинаковые панамки.

Первое время они казались худыми, а потом я уж на это не обращала внимания – сама как скелет была.

И был там какой-то военный лагерь. Ещё тётя Маруся, продавщица, и тётя Нюра Леонтьева имели к какому-то офицерику интерес (Петя его звали). Нарвали как-то миску чёрной смородины и тётя Маруся мне говорит: «Отнеси туда и передай ему».

Пришла, там часовые, меня не пускают. А я, кроме того, что он Петя, ничего не знаю. Я его видела один раз. Говорю: «Вот тут ему передали...».

Этот солдат ушёл и пропал. А я сижу и по ягодке, по смородинке – в рот. Смотрю – его всё нет, а у меня в миске всё убывает. (Смеётся). Постояла я, постояла – часовой не приходит, и Петя этот не пришёл... Ну что оставалось делать? Доела ягоды и – домой. Пришла и тёте Марусе сказала: «Я ягоды отдала часовому...».

Не знаю, разоблачили они мой обман или нет...

В 44-м году папа приезжал на побывку. Он уже служил в Сибири, в учебном полку формировали новые подразделения, а он отвозил их на фронт. И вот на обратном пути заехал к нам.

Мы жили у Карпеевых, были сумерки. (Мы в Винновке семь или восемь квартир сменили). Тётя Настя шуровала возле печки, а мама, угоревшая, лежала на кровати. (Угорали часто, старались пораньше закрыть заслонку, чтобы тепло сохранить).

Вдруг открывается дверь и женский голос: «Принимайте постояльца!». Отец тёти Насти: «Куды? Куды постояльца!? Тут и так уж живут!». А папа говорит: «Да я только на одну ночку...». Мама подняла голову: «Васька, ты?!».

И вы представляете, зима, уже темно на улице, а полдеревни сбежалось – все окна облепили: «Вася приехал!».

Побыл он денёк и снова уехал.

В августе 45-го я была в пионерском лагере отрядным барабанщиком. И вот нам говорят: «Сегодня пойдём на вокзал встречать победителей». Пришли, народу полно, все ждут поезд. Появляется паровоз, весь разнаряженный зелёными ветками. Идут один за другим вагоны, все военные. Кто-то спрыгивает на ходу, кто-то кого-то находит, обнимаются, плачут...

А мне дана команда бить в барабан, я стою и бью. На меня обращают внимание, со всех сторон зовут: «Дочка, иди к нам!», «К нам иди!». Я то к одному вагону подойду, то к другому, кто-то меня на пути остановит. Какой-то солдатик попросил у меня палочки: «Дай постучу!».

...Оглядываюсь и никого своих не вижу. Лихорадочно соображаю, как буду одна возвращаться в лагерь. А тут уже в оба конца послали ребят: «Ищите её, идите туда, где бьёт барабан...».

В конце войны папину часть переводят из Сибири на Западную Украину, в город Яворов, гнездо бандеровцев. После победы он ещё раз приезжал в отпуск и готовил нас к тому, что мы все вместе туда поедем.

И вот летом 46-го мы двинулись. Во Львове должны были пересесть на другой поезд, чтобы попасть в город Городок. Но все говорят, про каких-то бандеровцев и нам на вокзале не советуют ехать в ночь (папа нас не встретил, хотя ему давали телеграмму). Мама всё-таки решает ехать, не послушала людей, которые советовали переночевать во Львове.

И вот на какой-то из станций в вагон заходит орда, не по-русски говорящая. Все мужики, проводник куда-то исчез, в вагоне пассажиров мало, офицеров не было.

Прошлись они по вагону, вернулись и сели у нас в тёмном купе, хотя свободных мест было полно. У нас два чемодана, один на другом стоят на полке. Мама видит, что один мужчина сидит возле чемоданов и чем-то там сбоку шевыряется. Но она молчит, боится рот открыть.

Побыли они ещё какое-то время и ушли.

Потом мы увидели, что чемодан распорот, а в нём нет моих хромовых сапожек (отец с войны привозил кожу и мне их сшили), у немецкой куклы нет головы, ещё что-то пропало... И нам ещё потом сказали: «Благодарите Бога, что вас не тронули...».

В Городке нам говорят: «Ждите машину из воинской части, сами не пытайтесь куда-то уехать». Дождались машину, приехали в часть к папе.

Каждый день в этой воинской части была стрельба и кого-то убивали или ранили – вовсю шуровали бандеровцы. При школе был пионерский лагерь, всё время мы проводили в парке. У нас были две девочки – Олеся и Катя. Их мама поехала встречать своего брата, она учительница, он военный. И вот мы собираем в парке каштаны, а вожатый нам говорит: «У этих девочек в поезде убили маму и дядю».

Когда их хоронили из Дома культуры, я шла впереди колонны с его медалями. Подходим к кладбищу, я несу эти медали, а сама думаю: «Вот сейчас выскочат, а я самая первая…».

Мысль о том, что мы можем погибнуть в любой момент, присутствовала постоянно.

Сидим на уроке, вдруг стрельба какая-то. В окно смотрим – женщину ведут, мужчину на носилках несут. Одного знакомого подстрелили, второго убили… И это было постоянно.

Мама работает в магазине, но очень быстро её переводят в ресторан. Она понимает по-польски и ей задание от НКВД: «Приходят эти мужики пить пиво, сидят по полдня, обсуждают свои дела, а ты слушай, о чём они говорят, и нам потом докладывай».

Каждый раз мы до поздней ночи ждали маму с работы и не знали, вернётся она или нет.

Не успели мы обжиться в этой части, отца переводят в город Проскуров (это тоже на Украине). Снова между нами переписка. В 47-м году началась демобилизация из армии, и мы с нетерпением ждали, когда отец уволится, и мы насовсем отсюда уедем.

Папа вернулся демобилизованный и стали советоваться, куда ехать. Можно было возвращаться в Коркино, потому что папу оттуда брали в армию. Но мама настояла: поедем в Ульяновск.

Начало - по ссылке Людмила Сергеева 1933 г.р. Как жили в Винновке в 1940-е гг. Часть 1

***

Людмила Васильевна Сергеева. Закончила литфак Ульяновского педагогического института. По направлению уехала в Таджикистан, преподавала в сельских и городских школах. Работала в издательстве Академии наук Таджикистана. После возвращения в Ульяновск – редактор в отделе технической информации «УНИПТИМАШа».

Муж – Геннадий Казимирович Свирский, военный врач, участник Великой Отечественной войны. У них дочь Юлия, внуки Артём и Софья.

***

Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.

Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю

   Генеральный спонсор

   Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.