Назвать эти воспоминания «Литературными встречами» было бы, наверное, претенциозно: очень часто речь идёт о мимолётных «касаниях», хотя и о серьёзных контактах тоже. Я был знаком и дружен практически со всеми близкими по возрасту литераторами: чьи-то рассказы иллюстрировал, к чьим-то стихам рисовал заставки, кому-то оформлял книгу...
Об одном живом литераторе я знал с детства; одноклассником моей мамы по школе № 3 г. Ульяновска был рыжий Зорька Пупко, будущий Елизар Мальцев, лауреат Сталинской премии 1949 года за роман «От всего сердца». Мама, активный экскурсовод и краевед, просила Мальцева написать об ульяновском периоде его жизни. Вот фрагмент из большого двухстраничного ответа (28.10.74):
«Дорогая Катя!..
Город моей юности, конечно, живёт в моей памяти – мы вместе жили там в те годы, вместе учились в одной школе, потом я работал в местной газете, писал свои беспомощные и слабые рассказы, но был наивен и глуп до такой степени, что не понял главного в то время. Я дружил с местными писателями – Рутько, Троепольским, иногда приезжал из Самары поэт Виктор Багров. Потом их всех троих посадили. Посадили, как сама понимаешь, ни за что, двое из них погибли во тьме сталинских лагерей, вернулся один Рутько, он сейчас живёт и работает в Москве...».
...Напротив нашего густонаселённого дома на ул. Федерации наверху узенького двухэтажного домишки жил тихий, словно бы постоянно задумчивый мой ровесник Вова Рутько, с которым я был дружен. Ходил какой-то глухой слух о его осуждённом то ли отце, то ли старшем брате; чувствовалось, что эта тема ему болезненна, и я не расспрашивал. Теперь знаю из Интернета, что писатель Арсений Иванович Рутько был арестован по ложному обвинению (за «участие в террористической организации»), после реабилитации до переезда в Москву работал в «Ульяновской правде». В 1960-е годы был удостоен Государственной премии «За лучшее произведение для детей и юношества» (повесть «Суд скорый») и ряда других премий.
Демобилизовавшись в 1946-м, мой отец продолжил работу в пединституте на физмате, а литфаком руководили два замечательных человека: Григорий Иванович Коновалов и Пётр Сергеевич Бейсов. Именно они воспитали прекрасных поэтов: Благова, Краснова и Пыркова. На встречу какого-то Нового года (кажется, 1951-го) мои родители были приглашены к Коноваловым. Взяли и меня. За столом я не был, но доверенная мне комнатка-кабинет сразила огромным количеством книг. Я снимал с полок популярные тогда книги типа «Далеко от Москвы» Ажаева или «Алитет уходит в горы» Сёмушкина – и все они были с дарственными надписями. Ещё запомнилось, что малыш Коноваловых запросился на горшок – и Григорий Иванович разрешил усадить его прямо перед общим столом, не отлучая от праздника. Мама говорила потом, что за столом были и два студента, два Николая – Благов и Краснов. В 1957-м Коноваловы переехали в Саратов, но дружеское общение с моими родителями не прекратилось. Изредка были короткие письма, была и запечатлённая отцом встреча, на которой Григорий Иванович предстал ещё не обзаведшимся густой бородой.
Отрывок из письма (12.03.74): «Я на пенсии, но пишу кое-что. В журнале «Москва» читайте мой новый роман «Предел». Сейчас едем с Бетти (женой. - Л.Н.) в ГДР на неделю. Там вышли «Истоки» – вот и позвали в гости…».
Благодаря отцу я познакомился с П.С. Бейсовым и даже дважды изобразил его для сборника Володи Пыркова «Колокола под снегом». В эту книгу вошёл рисунок, где Пётр Сергеевич сидит у костра, к сожалению, спиной к зрителю (рассказ «Неопалимая купина»). Встречались мы и на конференциях ВООПИК (общества охраны памятников истории и культуры). После моего горячего выступления по поводу сноса дома губернатора отец передал мне слова Бейсова: «Предупредите Лёву, что он очень неосторожно выступает».
В мои студенческие годы, а учился я в Москве, часто проводились литературные вечера с чтением стихов. Запомнился один из них: председательствовал Павел Антокольский, выступала его ученица Бэлла Ахмадуллина и кто-то ещё (кажется, Владимир Соколов). В самый разгар вечера появился Евгений Евтушенко, только что прилетевший из Америки. Выступал он и у нас в архитектурном институте, с нажимом продекламировав: «райкомовские сани» в стихотворении «Мёд» (в печати их именовали «расписанными»). Да и выступая в нашем Дворце книги в 197? году, он прочитал весьма крамольное «В ста верстах от столицы всех надежд...». Я зарисовал его на форзаце библиотечной книжки, потом попросил поставить под рисунком автограф. А на следующий день мне звонят из «Ульяновской правды»: «Ждём Евтушенко, приходи». Вот это было очень интересно. Помнится, народу было немного, да и комнатка невелика. Расспросы, его ответы – яркие, смелые.
Вдруг телефонный звонок, Михаил Андреевич Колодин (редактор «УП») берёт трубку, смущённо выслушивает и тихо отвечает: «Нет, всё хорошо...». Надо было видеть, с какой ненавистью Евтушенко смотрел на эту трубку. Было ясно, что звонили из обкома или из «органов».
Ещё студентом на каникулах я в качестве художника начал контактировать с «Ульяновской правдой» и с «Ульяновским комсомольцем» и, в частности, вместе с безвременно ушедшим другом Геной Ахматовым выполнил рисунки (а я и обложку) для первой книжки очерков редактора «Ульяновского комсомольца» Станислава Романовского «Ломтик солнца» (1963). Скоро он был принят в Союз писателей, а в следующем году ЦК комсомола перевёл Станислава в Москву руководить журналом «Сельская молодёжь». Перед отъездом он попросил меня сделать троечку иллюстраций к его весьма полемичной поэме о комсомольском лидере 1930-х годов Александре Косареве, жертве репрессий. Запомнился «портрет» Берии:
…Он стлался б ужом,
чтобы юркнуть в доверие,
чтоб вновь полноправным,
всевластным божком;
и под мундиром наркома Берия,
лоснясь, вспухает паучье брюшко.
Рисунки я сделал, но поэма (возможно, из-за её остроты) так и не вышла. Романовский стал известным детским писателем. Он знал названия всех трав (поразив этим профессора-ботаника), а уж каким заядлым рыбаком он был! Не знаю, кто на кого повлиял, но они с Володей Пырковым и Валерой Антиповым не только бредили рыбалкой, но и прямо в редакции выпускали рукописный журнал «Линь», в котором я порой делал шутейные рисунки.
В обеих наших газетах работали либо активно печатались молодые Володя Пырков, Гена Дёмин, Женя Мельников, Володя Дворянсков, Саша Колесов. Саша Бунин в свои тридцать три года считался уже аксакалом. Я оформил обложку его первого сборника «Стремление». Как-то был у него дома, зарисовывал его портрет. Хранятся у меня и несколько Сашиных фотографий.
Мне очень нравились стихи Володи Пыркова. Уже работая в журнале «Волга», он попросил меня оформить его книгу стихов и прозы, на что я с радостью согласился. «Ну, Лёва, это ты какое-то чудо сделал. Здорово. У нас говорят, что в таком оформлении ещё ни одна книга не выходила в нашем издательстве», – отозвался Володя 27 февраля 1969 года. А через год – новая просьба: «Мы запланировали издать книжку молодого ульяновского поэта Евгения Мельникова с условным названием «Подземная вода». Стихи интересные для художника, там есть за что уцепиться. Если не возражаешь, я попрошу тебя оформить на 71-й год парочку книг...». Потребовал и мои стихи, которые вошли в сборник «День Волжской поэзии» за 1974 год. Довелось мне сделать рисунки и для второго Володиного сборника «Дом на Венце» (1986).
Делал я рисунки и к стихам Николая Благова. К его 60-летию «Ульяновская правда» готовила обширную публикацию. Николаю Николаевичу нездоровилось, и я зашёл к нему домой узнать, к каким конкретно стихам сделать рисунки. Не забуду его ответ: «Да ты, чай, сам лучше знаешь...».
Помнится, появился в Гражданпроекте в помощь архитекторам уже немолодой Юрий Грунин, приехавший из Казахстана. Мы с ним сблизились на почве литературы. Я был причастен к стенгазете, и он дал в номер к 8 Марта своё стихотворение. Директор института П.Н. Кузьмин забраковал его за фразу «Моя дочь – чья-то женщина в будущем». «У нас не крепостное право, и нет хозяев!» – настаивал Павел Николаевич. Я пытался с ним спорить, но вскоре Грунин объяснил мне, что был репрессирован, и это многое объясняло. Он мне рассказал: «Директор спросил, читал ли я Солженицына. А я, говорю, не только читал, а в одном лагере с ним сидел». Вскоре по рекомендации Благова рукопись Грунина была запланирована к изданию, но... ему вежливо предложили уволиться, намекнули, что так было рекомендовано свыше. И он уехал в Джезказган.
Как-то на Пушкинском празднике в Языково я прочитал два или три своих стихотворения из пушкинского цикла. На празднике присутствовал поэт Вадим Семернин, автор очень популярных тогда песен: «Хороши вечера на Оби», «Аист» (в исполнении Кристалинской) и других. В перерыве он нашёл меня и высказал смутившие меня комплименты. Похвала профессионала была неожиданной и очень памятной.
Среди прочих стихов я обратил внимание на талант «Гр. Медведовского», его меткие и остроумные пародии.. Знакомство с Григорием на Пушкинском празднике стало началом нашей дружбы и сотрудничества. Я оформил более дюжины его сборников. Медведовский свёл меня с Сергеем Чилингаряном (тогда москвичом), и я сочинил обложку для его сборника «Из записных книжек». Позже Сергей приезжал в Ульяновск, жил в моей мастерской, а мои друзья и знакомые взахлёб прочитали и хранят экземпляры раздаренной им великолепной повести «Бубка», номинированной в своё время на Букеровскую премию.
Держу в руках ксерокопию моего письма кузине (22.01.09), вот его концовка: «Через час придёт Гриша Медведовский с новой книжкой, изданной в Москве (с моей обложкой), и писателем Геной Дёминым, которому сегодня 70 лет. В их честь я потушил капусту с сосисками и предложу медицинский спирт, который стоял без дела лет пятнадцать»... По аналогии вспоминается, как втроём с Гришей и Женей Мельниковым поминали умершего Бродского и расставляли «оценки» известным поэтам. «Рифмованная проза!» – кричал разгорячённый Женя, когда я заступался за дорогого мне Симонова.
И вот снова воспоминание: Москва, конец пятидесятых. Я раздобыл билет в Дом учёных, где Николай Першин будет читать стихи Симонова (студенты ходили слушать стихи!). Перед началом чтец говорит, что ему особенно приятно присутствие в зале самого Константина Михайловича. Все крутят головами – и вот в углу заднего ряда на пару секунд возникает и скрывается с торопливым поклоном седая стриженая голова со свирепо сверкнувшим взором. Было видно, что он очень не хотел себя обнаруживать и слушать аплодисменты. Близким моим приятелем был Саша Тихонов, конструктор завода малолитражных двигателей по профессии и литератор в душе. Я оформил его автобиографическую повесть «Лихолетье».
Выполнил рисунки и к талантливой прозе безвременно ушедшего Андрея Безденежных.
На одном из Пушкинских праздников тогдашний секретарь Ульяновского союза писателей Анатолий Наумов попросил меня сводить московских гостей, писателя Н.В. Банникова и его жену, в наш художественный музей. Потом мы пообщались в моей мастерской, а на следующий день, 6 июня, они неожиданно пришли туда с тортом, ещё не зная, что этот день не только Пушкинский, но и мой. В 1991-м Николай Васильевич с Изабеллой Ивановной были на моей выставке в Музее Пушкина и оставили добрые отзывы.
Во второй половине 1980-х в Москве я надолго, вплоть до его кончины в 2013-м, подружился с поэтом Юрием Ивановичем Панкратовым. Его имя прогремело в середине 1950-х в связи с разошедшимся в списках стихотворением «Страна Керосиния», в котором он жёстко и остро предвосхитил выступление Хрущёва о культе личности. Их было двое – юных поэтов, «повернувших (по словам Р. Маргулиса) литературный руль на 180 градусов»: Юрий Панкратов и Иван Харабаров. «Эти двое были нашим откровением. Они писали так, как никто до них, – продолжает Маргулис в статье «Юрий Панкратов и Иван Харабаров». Эти двое были самыми близкими Борису Пастернаку в последние годы его жизни. Неспроста свою запись «Юре Панкратову с добрыми предсказаниями» Пастернак закончил словами: «Основания Вашего вкуса и Ваша смелая, до конца договариваемая искренность – единственный источник настоящего творчества – тому залогом».
Квартира Панкратовых (жена Галина Михайловна – редактор «Роман-газеты») – это сплошная библиотека, а Юрий Иванович – редкий эрудит во всём. Он глубоко знал и понимал живопись, мы с ним бывали и на выставках, и на книжных развалах. Тайно от него я послал подборку его стихов в «Литгазету», они были опубликованы в № 44 за 2012 год. Мне было радостью напомнить читателям о замечательном поэте.
Московский поэт Виктор Федотов стихотворение «Последнее письмо» посвятил моему дяде, Дмитрию Нецветаеву, бывшему для него в годы войны не просто командиром, а примером настоящего человека. Дядя Митя погиб 30 января 1944 года, а через много лет после войны поэт отыскал его родных (моих родителей), они переписывались. В его письме от 16 декабря 1991-го сказано: «Случилось так, что я при всём желании не смог побывать на выставке Льва Николаевича» (выставка проходила в Музее А.С. Пушкина).
Зато мою выставку в этом же музее в феврале 2010-го посетили два больших поэта: Владимир Костров и Юрий Панкратов. Интересна история моего знакомства с Костровым. Я давно любил его стихи, а кое-что помнил наизусть. И вот на праздновании 200-летия Н.М. Языкова в здании Мемориала я вижу на трибуне самого Владимира Андреевича, и у меня в ушах возникает его «Борзая Мондидье». В перерыве я подошёл к Владимиру Кострову и процитировал его стихотворение. «Он знает мои стихи!» – воскликнул и бурно оживился Владимир Андреевич. Позже О.Г. Шейпак, возвратясь из Москвы, передавала приветы от Кострова – «художнику, который помнит его стихи». Ну мог ли я не пригласить его на свою московскую выставку? Он приехал вместе с женой, Галиной Степановной, и оставил в книге отзывов лестную для меня запись. А через месяц я приезжал забирать работы и на сей раз, зайдя попрощаться с Панкратовыми, побывал у Костровых, ибо живут они в том же доме, лишь в другом подъезде.
Со многими ныне живущими ульяновскими писателями я общаюсь плотно и регулярно, но обо всех не расскажешь: богата земля Симбирская литературными талантами!
Лев Нецветаев
«Мономах», №1(85), 2015 г.
