В Ульяновск мы приехали вчетвером: бабушка, мама и мы с братом. Зиму 43-го года мы переживали на улице Шевченко, в двухэтажном доме красного кирпича, не знаю, стоит ли он ещё. На первом этаже была большая комната – как будто зал, с высокими потолками. Громадная комната, говорят, это был дом какого-то купца. Маме дали палатку и натянули её возле печки, потому что натопить такое громадное помещение было просто невозможно.
Ляля (Елена) Быкова с братом, мамой и бабушкой
И вот перед Новым годом всех преподавателей собрали на открытое партсобрание. Это я уже по рассказам мамы знаю. Оставили нас с братом одних, он надел на себя что только было можно и меня закутал. Мы сидели поздним вечером на подоконнике (ни мамы, ни бабушки нет), боялись, что кто-нибудь страшный за нами придёт, плакали и брат косарём вместе с наледью прорубил двойное стекло на улицу.
Мама с бабушкой с собрания идут, смотрят, что такое? Батюшки, да ведь это наши!
Потом приходил какой-то мужчина, разбитое окно забил досками.
А как нас там мыли! В палатку ставили печурку наподобие буржуйки, трубу – в форточку. На печке можно было согреть чайник. И вот нас по одному в этой палатке мыли. Это была первая зима в Ульяновске.
Помню, как прилетел немецкий самолёт. Садиков не было, мама брала нас с собой на работу. Здание сельхозинститута и сейчас стоит на Венце, а там тогда вдоль берега были установлены зенитки – охраняли волжский мост.
Самолёта мы не увидели и не услышали, но буквально под нашими окнами начали бить зенитки. Люди забегали как чумные, студентов стали загонять в подвал. А кафедру же не бросишь – мама и её сотрудницы оставались в лаборантской на втором этаже (окна выходили на Волгу).
Взрослые стали прятаться кто куда мог: кто лёг на пол, кто под стол, одна лаборантка даже залезла за печку.
Мама с лаборанткой Маргаритой Алексеевной (Марочкой её звали) поставили нас с братом в проём окна. Говорят: «Вот так вот стойте и держитесь. А если будут взрывы, закрывайте глаза». Здание старое, перекрытия деревянные и проём окна им показался самым надёжным местом.
Поставили меня лицом к кирпичной стене. Но неужели я буду так стоять, когда мне ничего не видно? Я тут же развернулась и стала смотреть в окно, а спиной прижималась к толстой, холодной стенке.
Ни самолёт, ни сами зенитки мне были не видны, но бухали пушки здорово. Мама стояла в простенке за печкой, неотрывно смотрела на нас и вот так держала руку: дескать, стойте, не двигайтесь.
У меня была такая стёганная тужурочка, мне её бабушка из каких-то тряпочек сшила. И вот я в этой тужурке (пальто уже некогда искать было) стояла в этом окне.
И вы знаете, я многое могу забыть, но то ощущение… Нет, не страха, мне ведь никто не сказал, что надо бояться… (Смеётся). Но ощущение каменного холода на спине и этой паники среди взрослых – это всегда со мной. Люблю, чтобы спина у меня была в тепле, лучше всего – пуховая шаль. И если летом сильно загремит гром или резкий хлопок из глушителя автомобиля – сразу тот холодок между лопаток возвращается. Память тела…
Когда нас после улицы Шевченко переселили на Ленина, 61 (сейчас Ленина, 63), – это был просто рай. Здание деревянное, двухэтажное, что там было до революции, я не знаю. Но до нас там размещался Ленинградский военно-морской госпиталь.
Всё моё детство прошло в этом доме, общежитии преподавателей сельхозинститута. Мы его называли «корабль» и у всех семей там были каюты. А ещё его называли «ковчегом».
Жили одной семьёй, можно сказать: одна кухня на всех на первом этаже и одна кухня – на втором: керогаз, примус, керогаз, примус… В этом здании сейчас много всяких магазинов, но ремонта никакого не было, и стены и полы те же. Года два назад я туда заходила, стою, смотрю. Женщина-продавец спрашивает: «Что вам?». Я говорю: «Ничего. Здесь прошло моё детство. Отсюда я выехала студенткой уже на другое место жительства. И это было в 62-м».
Она так на меня посмотрела и говорит: «А вы не стесняйтесь, вы походите тут…».
Я вообще считаю, что это здание надо сохранить и повесить на него мемориальную доску: «Здесь в годы Великой Отечественной войны располагался Ленинградский военно-морской госпиталь».
Во дворе от госпиталя оставалась громадная гора, засыпанная сверху землёй. Но когда её стали убирать (я уже классе в шестом училась), там оказались руки, ноги, черепа, какие-то кости – всё, что оставалось после операций сваливали сюда. Это была та самая гора, по которой мы забегали на крышу сараев летом и превращали в ледяную горку зимой. По сути, это было кладбище.
На чердак мы лазали всё время, там бельё сушили. И там было всё чисто и прибрано. А когда мы однажды спустились в подвал… И не просто в подвал, где мы в прядки играли. А там, оказывается, ниже есть ещё целый этаж – по железной лесенке вниз…
По весне прорвало водопровод и затопило подвал. И пошёл ужасный запах. Вызвали людей из службы Самсонихи (Евдокия Михайловна Самсонова возглавляла управление очистки г. Ульяновска, в народе её службу называли «Самсонихой» – Г.Д.). И опять же они нашли горы полусгнивших человеческих конечностей. Всё это они вынесли, набросали туда хлорки и мы даже ночевали на улице, кто на скамейке, кто на раскладных кроватях, кто на земле – дышать в комнатах было невозможно.
…Иной раз чего-нибудь такое приснится, проснёшься: боже-боже, не дай бог повториться такому…
Ещё во дворе стоял контейнер, куда можно было складывать только сухой мусор. И был общественный туалет: на одной двери чёрной краской обычно писали «М», а на другой – «Ж». Все удобства были во дворе. (Смеётся).
Нам ещё достались «утки» госпитальные, кое-что из госпитальной посуды, постельное поношенное бельё.
Комендантом этого здания назначили нашу бабушку. И она прослужила на этой должности несколько лет, пока её не разбил паралич и она уже не смогла работать.
Тётя Паша, привратница и уборщица, оставалась в этом здании со времён госпиталя. И вот она иногда взрослым что-нибудь да расскажет, а у меня уши есть, я слушаю.
Вспоминала тётя Паша какого-то комдива, именно так она его называла. В какое-то время среди раненых в госпитале началось повальное пьянство – таскали откуда-то водку или спирт. Ну а пьяный человек да ещё больной – понятно, какие там разыгрывались сцены. И вот, говорит, этот комдив так всех построил! Все пьянки тут же и кончились. (Она называла его имя-отчество, я не помню).
В комнате рядом с нами жила вдова погибшего морского офицера с тремя мальчишками – ей много тогда отдали всякого белья. Одна с тремя детьми и никакой профессии: работала вахтёршей на фабрике КИМ.
Старший её сын, Серёжа Цибиногин, тогда ещё, в нашем детстве чуть не погиб. Над сараями, где мы часто играли, очень низко повесили провода высокого напряжения, и все мы на них любили повисеть. Но случилось с Серёжей – его ударило током, он весь обгорел, больше всего пострадали кисти. Помню, как его под руки вели, по сути, тащили, всего обгорелого, в крови…
В Куйбышеве ему сделали много операций, он остался жить, но уже, конечно, инвалидом. Потом он стал чемпионом области по шахматам.
После этого случая их среднего, Вовку, сразу, посреди учебного года, взяли в суворовское, с матерью остался младший Женька.
Наш «ковчег», как мы его называли, приучил нас к тому, что мы – люди общества. А не как сейчас: квартира такая, такая, такая, и никто никого не знает. Тогда же мы и в своём и в соседних домах людей знали.
Люди были другие. Ну попроси сейчас кого-нибудь в чём-то помочь. Найдут обязательно причину, чтобы тебе отказать. Ещё люди нашего поколения, которые помнят старое житьё, они ещё откликнутся... А молодёжь уже нет. Я вот так наблюдаю: люди старше пятидесяти, они ещё помогут, а моложе – эти чем угодно отговорятся или вообще плюнут на тебя и уйдут.
То ли эти квартиры разъединили всех… Ведь когда мы жили в одном «корабле»… Никто друг от друга не прятался. Крыс ловили всем коридором. Но если были крысы, мышей не было – слава Богу. (Смеётся)… Доцент Соминский в трусах с кочергой несётся по коридору за крысой! Из двери Лабзиных выскакивает её сын Лёва. Он с негнущимся коленом после Ленинградского фронта своей палкой помогает Соминскому. Ура, крысу поймали!
Нет, у нас в том доме был коммунизм! А как расселились по конурам…
В красном каменном доме напротив (его называли клоповник) тоже людей было битком: и эвакуированные, и сосланные, какого народу там только не было. Близко я никого не знала, но лицо одного мужчины у меня в памяти осталось. Тогда помойное ведро стояло у каждой двери. А он был жестянщиком и делал эти помойные вёдра. Откуда он, кем он был раньше я не знаю, все звали его дядя Гера, с нами, детьми, он был добр. Но люди говорили, что он сосланный. Угловая комната на втором этаже была как соты разделена клетушками, он жил в одной из этих клетушек. Окна у него не было.
Время было тяжёлое, но люди были проще и доверчивее. Вот сейчас попробуйте попросить какого-то ребёнка: вот сходи туда. А тогда это было обычным делом. Меня бабушка посылала домой к батюшке в кладбищенскую церковь: «Сходи, скажи ему, что у нас умерла старушка, её надо отпеть». Батюшка мне сказал: «Я сам не смогу прийти, я прочту отходную…». Старушка была не христианка, они были евреи. Дал мне какую-то бумажку, где я не смогла прочесть ни одного слова, не было знакомых букв, видимо, на старославянском. Батюшка спросил: «Ты «Отче наш…» знаешь?» – «Знаю». – «Тогда прошепчи эту молитву, а бумажку положи старушке под подушку». – «А если взрослые не разрешат?» – «А ты бабушке своей скажи».
Бабушка хоть и была коммунисткой, но вечером на своём топчанчике всегда молитву шептала и меня кое чему научила. По дурости своей я во дворе это ребятам рассказала. После этого меня за ухо домой привёл брат, сказал бабушке, меня отшлёпали и наказали: «Нигде этого нельзя говорить! Это же при царе было, это всё старорежимное!». Я спросила: «А бабушка как же?» – «Но она же при царе родилась!».
Нам достались после госпиталя очень плохие печи. Печь прямоугольного сечения отапливала сразу две палаты. И, видимо, их перекаливали, потому что когда мы туда въехали, их топить уже было невозможно. И дядя Ваня, дворник, он всем семьям в нашем доме построил маленькие печечки с варочной плитой.
Самым большим дефицитом были сами чугунные плиты с двумя конфорками и съёмными кольцами. Где их добывал дядя Ваня, большой секрет.
Ляля (Елена) Быкова с братом
<…>
Во дворе нашего «ковчега» была спортплощадка. Как сейчас помню, как преподаватели играли в волейбол. Ой, боже мой! Сколько было азарта, сколько крику, сколько споров! Да ведь им было-то по тридцать лет! По сравнению с нашими нынешними годами, когда нашим детям уже под пятьдесят... Примеряешь на себя и думаешь: господи боже мой, как давно я живу... И зачем... Ну ладно, говорят, пока ещё нужна...
<…>
Бегали на железнодорожную станцию, теперь это «Ульяновск-1». Там было интересно, кипела жизнь. Из вагонов формировали составы, туда-сюда ходили маневровые паровозы, а мы катались на крышах вагонов. Брата моего с друзьями однажды увезли в сторону «Охотничьей», им потом пришлось домой пешком добираться.
А главное – на станции была колба, твёрдый как камень жмых после отжима подсолнечного масла. Возили колбу в открытых вагонах россыпью – как уголь. Очень вкусная была штука: семечек в ней было полно. Пожуёшь-пожуёшь, что надо проглотишь, а что не надо – сплюнешь.
Ну и я для пацанов была очень полезным человеком, потому что на мне было платье. Они залезали на вагон, сбрасывали вниз эту колбу, я это всё в подол – и дёру. Охранники у эшелонов были, но эшелон длинный, а их, допустим, двое. Велико дело! В общем, ни разу из нас никого не ловили.
А дома с едой было строго. Каждому выдавалась своя порция. Хлеб по карточкам мы получали в магазинчике, который стоял возле кирхи (были к нему прикреплены). Карточки тебе выстригут, хлеб дадут – несёшь бережно домой. Никто не обижал, не отбирали, не воровали.
Часто делали тюрю. Бабушка хлеба в миску нащиплет, подсолит, если есть, вольёт туда ложку подсолнечного масла и зальёт водичкой. Если была какая-то зелень, лук, укроп, петрушка, бабушка добавляла в эту миску. Это было блюдо для всей семьи. Из общей миски и хлебали.
Во дворе военкомата, там, где был конный сарай, росли лопухи – громадные такие. Нарубишь их, листья – лошадям, а стебельки – домой. Почистишь, порежешь и хоть в таком виде, хоть в сушёном кидали в кипяток – и он чуть-чуть сладковатым становился, как компотик. Очень было вкусно.
Бабушка из деревни была, она знала, какую траву можно есть, а какую нельзя.
У нас был небольшой мешочек из какой-то тканюшки. И в этом мешочке всегда хранили хлеб. Крыс после госпиталя было полно и от них этот мешочек вешали на крюк в потолке, куда крепилась лампа. Это было самое надёжное место.
Иной раз встанешь на стул, чтобы снять мешочек, а она залезет на печку и ждёт – тоже голодная. Мы друг другу посмотрим в глаза, она – куда-то за трубу, а я вниз.
Очень я их боялась, вот такие огромные были.
(Начало воспоминаний:
Продолжение:
Елена Быкова, 1941 г.р. Часть 3: о пленных немцах в Ульяновске
Елена Быкова, 1941 г.р. Часть 4: о племяннице крупнейшего российского учёного Николая Тулайкова
Елена Быкова, 1941 г.р. Часть 5: о немецких туристах в Ульяновске после войны
Елена Быкова, 1941 г.р. Часть 6: о «безотцовщине» после войны)
***
Елена Петровна Быкова (в замужестве Лазарева). После окончания школы № 3 и Ульяновского педагогического института три года отработала учителем в селе Тетюшское, после чего вернулась в Ульяновск и до пенсии преподавала математику и теоретическую механику в танковом и военно-техническом училищах (в том числе для иностранцев). Вместе с супругом Владимиром Ивановичем воспитали двоих детей, имеют двоих внуков.
Скончалась 27 сентября 2018 года.
Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.
Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю
Генеральный спонсор
Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.
