А колхоз был – господи боже мой, «13-й год Октября» назывался. Загоны из плетня, всё открыто, работали на быках. В луга иди за 18 километров.

Мама убивалась в колхозе, получала за это трудодень (палочку). Нужно было выработать определённое количество трудодней. А за невыработку судили. Иногда вот сейчас ночью не спится, лежишь и думаешь: зачем так делали? Меня же тоже судили. Было мне 14 лет, я должен был 60 трудодней выработать. Нас, которые с 34-го года, никуда ещё и не брали. Митька Титов только тогда попал – его в луга взяли.

И вот присудили мне 6 месяцев принудительных работ. Судил судья районный, фамилия Червяков. Мы с ним, вообще-то, в дальнейшем были знакомы.

И заставили меня на этих принудработах свиней в колхозе пасти. В грязи, в болоте, две речки вот так сходятся. А ты в лаптишках и силёнки нет. Не только Бога, всех подымаешь. Каждый день их надо туда выгнать, а потом загнать. И ещё чтоб ни одна не пропала. А если пропадёт, то и за решётку ни за х… пойдёшь.

Так вот и жили. Днём в колхозе работаешь – что тебе бригадир нарядил. А ночью-то сидишь – горшки да балакири крутишь.

Горшки я, можно сказать, шибко делал. Ну, лютóй какой-то был. А горшки хорошо тогда брали, – ни чугунов ведь, ни хрена у людей не было.

В Суралей (это Мордовия) мы с покойницей мамой ездили на телёнке и у одних бабушки с дедушкой ночевали. (Мать у них несколько раз уже гостевала). Эти дедушка с бабушкой уж больно просили у моей матери: «Ты нам оставь его…». Мама им отказала.

Они студень на стол выставили, я его ем и ем. Мать-покойница говорит: «Колька, неудобно…» Дедушка вот так сидит на табурете и говорит: «У богатого мужика хлеба животом не вытащишь».

В 60-м году вместе с покойницей-женой уже на своей лошади с балакирями я заезжал к этим старикам повидаться. А ещё через несколько лет, уже один, снова оказался в Суралее. Подъехал к дому, дом забит, походил возле него, люди сказали: «Нет, они померли. Кто, мол, ты им такой?» Я говорю: «Да никто, просто знакомый».

А один раз поехал с горшками – на обратном пути муки купил, мешок ли, два – не помню. И колесо у телеги сломалось. На ночлеге, на поляне (у нас как у цыган свои стоянки были) попросил у мужика с нашего села. У него было, но он мне колесо нѐ дал. Я сам подделал, верёвкой подкрутил. Он подошёл, посмотрел: «Так твою мать! Пацан, а смог…» Со злостью. Не нож вроде мне воткнул, а на всю жизнь и до сей поры… Я ведь его не поминаю хорошим-то. Но фамилию его не говорю – дети, внуки у него…

И вот она власть. Сталин умер, Маленков заступил. И в течение каких-то трёх месяцев с нас сняли натурналог, почти весь. Яички, шерсть, брынзу – всё сняли.

Был у нас тут финагент тагаевский (из Тагая), Тагир его звали, двух ли трёх пальцев у него не было. А в справке у матери было написано, скажем, 270 рублей. Мать моя была вообще неграмотна, правда, денег дай миллион, она и миллион пересчитает. (Знает куда их спрятать и знает на что их извести). А соседка была, дома через три, мама к ней: «Машунька, айда-ка погляди, чего тут Тагир написал…» А Тагира этого как раз сняли, заступил на его место голышский (из Голышево), тоже татарин. И вот та Машунька подписала: с нас надо бы 270, а она двойку подкрасила на единичку – 170 рублей с нас.

Всё вроде нормально. Приходит этот новый агент. А у нас зимой упала печь. Мать-покойница хлебы затеяла, только поставила, а на печи мы спим и даже не помним, как упали – и в эту квашню. Мать нас оттуда перетаскала, вытащила… (ой, Господи). «Ребятишки, чё делать-то?».

Мать сперва меня пожалела, дедушку какого-то скричали. Он сделал, печь простояла меньше месяца. А как снова упала, я уж взялся сам. Опять в эти салазки и пошли в ноябре в лес, к этой чёрной глине. Нарубили, привезли, раза два или три ездили, не помню. Привезли, натаяли. Подтопок топится, а печи-то нет… Намесил я глины, печь кладу – а что делать, нужда заставляет.

И вот этот новый финагент (Андрей вроде его звали по-русски) с нашей суховской женщиной (она показывает, где кто живёт) заходят к нам. Он дверь-то открыл, а я на печи – грязный мохор, пацан, кладу печь как умею. Рядочка два положил – и они заходят.

Он обратно на крыльцо вышел, эту материну бумагу крутил-крутил, а потом говорит: «Ах, так твою мать! Деньга взял, в карман положил, а бумагу написал». Это он про прежнего, Тагира.

А потом этой тётеньке, которая с ним ходила: «Ой, как жалко: мне неудобно, а то бы всё бросил, залез и сам бы ему сложил».

Вот зачем это ему? Человек при власти, другая национальность, а, видно, жалко просто пацана стало. И вот его в живых давно нет, а я всё время поминаю его этими словами. Всё-таки, наверное, ему от меня в загробье тоже что-то достаётся…

Когда в армию забирали, привозили в район в военкомат, проверяли врачи. Если беловодский мордвин приходит, у него вот рожа какая. А суховский приедет – он вот такой – худой и жёлтенький. Через эти вот горшки. И геморрой, и свинец.

В колхозе потом всю жизнь работал «кто куды пошлёт». Разнорабочий – от топора до стекла, специалист первой марки. Полностью деревенский мужик. Подтопки кладу, печки кладу, голландки кладу. Валенки подшиваю, каблуки подбиваю.

После войны разруха была – ни техники, ничего. А щас войны у нас не было, а хлеще чем война прошла.

Ну была ведь страна… У нас колхоз был – столько скота! Мясо-молочный комплекс, столько людей там, и у всех была работа. Кирпичный завод, филиал чулочной фабрики (сорок станков стояло), «Сельхозтехника»…

Говорят: «брежневский застой». Какой там застой?! И работа была, и жизнь была. А щас смотри – никто ничо не делает, и как народ живёт? Только на пенсию. В пенсии откажут – и пешком на кладбище все.

Сейчас просто уморить хотят всех.

– А зачем это им надо?

– А я разве знаю?

Живу один, жена померла, дети, внуки разъехались… Я как с армии пришёл, тоже бы уехал. Но мне тогда паспорта нѐ дали.

С женой будущей до армии знаком не был, хотя она и наша, суховская. Да у нас и знакомиться некогда. Отколь-то я шёл, а она в магазине работала. Говорит мне: «У нас вечер на Ёрзовке девчата собирают. Приходи…»

Вот и всё…

Хорошая она у меня была: и пела, и плясала, и никогда меня не ругала. Умница… Вот она сказала так делать и можно было по-другому делать, а всё равно по её получалось.

…Утром умываюсь, Богу молюсь. Дров занесу…

Встал, давление смерил. Записал. Думаю, если сегодня помру, то будут знать, что 25 числа я ещё живой был…

(Начало воспоминаний:

Часть 1,

Часть 2: о "горшешниках" села

Часть 3: о голоде

Часть 4: о госте из Германии

Часть 5: о возвращении с войны)

***

Николай Иванович Акимов. 81 год (на момент записи воспоминаний, скончался 19 марта 2018 года). Всю жизнь прожил в родном селе Сухой Карсун за исключением четырёх лет службы в морской пехоте Тихоокеанского флота (остров Русский близ Владивостока) и многочисленных поездок с горшками (на телёнке, корове, лошади, а позднее – на грузовиках) по городам и весям бывшего Советского Союза.

Вместе с супругой Марией Григорьевной воспитали троих детей, почти все дети и внуки – военные.

До последнего времени занимался гончарным делом. Стал одним из создателей Сухокарсунского музея и центра гончарного ремесла, где несколько лет в качестве мастера обучал школьников.

Источник: Антология жизни. Геннадий Дёмочкин "Девчонки и мальчишки" Семеро из детей войны. Ульяновск, 2016 г.

Геннадий Демочкин "Девчонки и мальчишки". К читателю

Генеральный спонсор

Сбербанк выступил генеральным спонсором проекта в честь 75-летия Победы в Великой Отечественной войне на сайте "Годы и люди". Цель этого проекта – сохранить память о далеких событиях в воспоминаниях живых свидетелей военных и послевоенных лет; вспомнить с благодарностью тех людей, на чьи плечи легли тяготы тяжелейшего труда, тех, кто ценою своей жизни принёс мир, тех, кто приближал Победу не только с оружием в руках: о наших самоотверженных соотечественниках и земляках.